Да правильней наконец.

Я перестал играть в игру «Кто позвонит первым?» — и звонил сам.

Я говорил слова любви не для того, чтобы мне ответили, а потому что хотелось.

Я помогал ей всем, чем мог и не мог. Стараясь облегчить ей жизнь, я участвовал в ней невероятно активно.

Я выучил слова «Как тебе удобней» и бесконечно говорил их.

Я заставлял себя не обижаться, когда она уезжала с мамой на дачу и исчезала, как в дыру: ни эсэмэсок, ни звонков.

Я говорил ей:

— Я не могу без тебя.

Она отвечала:

— Я тоже соскучилась.

Я просил ее:

— Давай увидимся.

Она отвечала:

— Как получится.

Я спрашивал ее:

— Какие у тебя планы на завтра?

Она отвечала:

— Завтра посмотрим.

Я заставлял себя не злиться.

Я придумал, что если я буду к ней относиться так, то она будет ко мне относиться так же.

Всю жизнь я мечтал встретить женщину, которую не надо будет переделывать.

И всю жизнь я разными способами их переделываю.

И всегда проигрываю.

И продолжаю переделывать.

Она не менялась. Но я был упорен.

В любви опыта нет — черт меня дери, повторяю это еще сто раз.

Ну нет никакого опыта в этих отношениях. Ты каждый раз думаешь, что она — другая и что с ней все будет по-другому.

А она, разумеется, оказывается такой же. И с ней все происходит так же.

Грабли бьют тебя по голове. И ты радостно бежишь к следующему огородному инструменту.

Та, Которая Не Звонит, не менялась.

Она никогда ничего не делала первой. Никогда и ничего. Она словно уберегала себя от ощущения, что я ей нужен.

Я мечтал, что однажды войду к ней в квартиру, и она бросится меня обнимать. Я буду стоять, а она подбежит ко мне. Я придумал, что, если такое случится, это будет означать начало какой-то новой жизни.

Так не случилось никогда. Она всегда ждала, чтобы я подошел первым. Дальше все происходило вполне лирично и даже местами сексуально, но начинать должен был я.

Даже в постель она всегда ложилась одетой, потому что я должен был ее раздевать. Я должен был продемонстрировать свое желание, и тогда уже она откликалась.

Она всегда откликалась. И никогда не звала.

Любовь — это когда человек всегда имеет тебя в виду, все, что делает, делает в связи с тобой.

Любовь — это не когда ты с ней, а потом одинок; с ней, а потом опять один… И так все время.

Нет! Любовь — это когда ты все время с ней. Всегда. И когда ее нет — она понимает, что ты думаешь о ней, живешь с ней. И когда ее нет, она еще больше с тобой, чем когда она рядом.

Вот это — любовь.

И я думал, что я докажу это ей — Той, Которая Не Звонит. Неужели я, такой умный, такой сделавший себя сам, не смогу доказать женщине, которую люблю, что жить вместе лучше, чем поодиночке?

Это была хорошая задача.

Задача манит, когда она хоть немного решается. Хотя бы чуть-чуть. Когда есть хотя бы какое-то движение к ее решению.

Если всего этого нет, то в какой-то момент задача начинает бесить.

Почему я решил, что Та, Которая Не Звонит, будет брать с меня пример? Почему я думаю, что ей понравится жить вдвоем, если она привыкла жить одна? Почему мне всерьез кажется, что если я постоянно думаю о ней, то и она постоянно думает обо мне?

Каждый человек как живет? Как ему удобно, так и живет.

Ей удобно жить так. И она будет так жить. Так, словно она — это целый мир, в который иногда можно запускать других людей. Например меня.

И иначе она жить не станет. Потому что так ей удобно. А по-другому нет.

И мне никогда не удастся объяснить Той, Которая Не Звонит, что вдвоем жить интересней, чем поодиночке.

Потому что как жить в одиночку, она знает. А как вместе — нет. И эти новые знания ей ни к чему.

Потому что у нее есть навык жить одной. А вместе — нет. И нафиг ей этот новый навык не нужен.

И мне, пятидесятилетнему упертому ослу, уже давно пора бы понять, что их переделать невозможно. Нервы попортить, страстями поиграть — это да. Это может быть.

А переделать — нет.

Официантка поставила на столик виски, сок, лед и спросила:

— Выбрали?

«Юлия» — прочел я на бейджике.

«И чего она именно Юлия? Я пытаюсь про эту Юлию забыть, а тут — снова…»

— Юлия, а что бы вы сами посоветовали?

— Вы предпочитаете: мясо, рыбу?

— Я предпочитаю взаимопонимание, — зачем-то сказал я.

И понял, что с жизнью надо немедленно что-то делать.

Потому что очень уж мне не нравится то, что жизнь делает со мной.

Степан Семенович, 61 год, пенсионер; Людмила, 30 лет, его дочь

ЛЮДМИЛА:

— Давай рассказывай про свою позицию. Послушаешь, что тебе умные люди скажут. СТЕПАН СЕМЕНОВИЧ:

— Сама рассказывай. Сама привела, сама и рассказывай.

ЛЮДМИЛА:

— Извините… Папа просто нервничает… СТЕПАН СЕМЕНОВИЧ:

— Ничего я не нервничаю. Я по-удавски спокоен.

— Как?

ЛЮДМИЛА:

— Извините. По-удавски — значит, как удав. Папа так говорит.

Нервничают, конечно, оба. Но папа все-таки старается сохранять спокойствие. Дочка даже не старается.

ЛЮДМИЛА:

— Хорошо. Я сама расскажу. Это мой отец. Его Степан Семенович зовут. Ему шестьдесят один год. Он всю жизнь работал на… СТЕПАН СЕМЕНОВИЧ:

— Это к делу не относится. ЛЮДМИЛА:

— На ответственной работе. У него была жена, мама моя. И вот два года назад мама умерла… И вот тогда папа…

СТЕПАН СЕМЕНОВИЧ:

— Неправильно рассказываешь. Мы с Аллочкой моей тридцать пять лет прожили. Тридцать пять! Дочка, к сожалению, только одна. Мы-то как думали: сначала родим дочь Людмилу, потом обязательно сына Руслана. С сыном не получилось. Болезни там… Она вообще, Аллочка, болезненная была всегда. Я ее и полюбил за ее бледность. Всегда бледная, и — огромные глаза.

ЛЮДМИЛА:

— Мама очень красивая была. СТЕПАН СЕМЕНОВИЧ:

— Не перебивай отца, сколько раз учить! Сиди по-удавски и молчи! Красивая, да. И умная. За тридцать с лишним лет не поругались ни разу, верите? И, главное, никакой одной такой смертельной болезни не было у нее, рака там или инфаркта. Просто гаснуть начала. У людей, которые чувствуют смерть, глаза начинают внутрь смотреть, не замечали? У нас у всех наружу, а у них — внутрь. Вот и у Аллочки такое было…