Однажды пришла идея – я придумал дать маленькой Лизе попробовать месть на вкус, указал ей путь к ее матери, которой на ближайшие десять лет была уготована палата в спецотделении психиатрической лечебницы. Эта связь мощнее, чем кровная – союз убитого и убийцы.

Я потом читал в газетах – женщина, убившая собственную дочь, покончила с собой в больнице. Повесилась на скрученной простыне, а до того неделю орала по ночам: «Уберите ее! Она здесь, неужели вы все не видите?! Она смотрит на меня, она мертвая!»

Лиза приходить ко мне перестала.

Был молодой парень, мой ровесник, разбившийся на мотоцикле – поехал ночью, пьяный, не заметил поворот, сорвался с обрыва в ручей. Все кости переломал и еще несколько часов был жив, но дороги в наших краях по ночам пустынные – никто ему не помог, хватились только утром. Он был легкомысленным, но умирать не собирался и сбросить воспоминания о доме, о любимой девушке, которая плакала о нем несколько месяцев, но потом собралась под венец с другим, о друзьях, которые продолжали жить так, словно его отсутствие ничего не меняло, – не смог. Слишком больно было рвать нити привязанностей. Хотя боль мертвеца больше похожа на голод – вечный, сосущий, требующий реванша. Именно поэтому в страшных сказках вернувшиеся с того света жаждут пить кровь и есть плоть живых. Парень приходил ко мне, меня будил его запах – запекшаяся кровь, машинное масло, речная ряска. Иногда я его даже видел – раздувшееся бледное лицо, мокрые волосы прилипли к щекам, рана на боку, безвольно повисшие переломанные руки.

Сколько их бродит над миром, задержавшихся несчастных душ, недоеденных смертью, исполненных лютой тоски…

Их может почуять любой человек, достаточно настроиться. Закрыть глаза, прислушаться, внутренне позвать – и почувствуешь за спиной тот особенный холодок, который ни с каким другим не перепутаешь.

Хотя, честно говоря, позвать мертвого гораздо проще, чем потом от него отделаться.

Они находили во мне приют и надежду, я же в них – особенный сорт мрачного вдохновения. Я осознавал, что это больше похоже на болезнь, но мне нравилось их присутствие. Иногда говорил себе: баста, пауза, я сделаю перерыв на неделю или даже две, но в реальности без этого тягучего лунного морока я мог выдержать максимум сутки, а потом возвращался, припадал к нему, как уставший путник к ведру с родниковой водой.

И даже любовь – странная, хрупкая, шизофреническая, болезненная – была мною найдена там, среди вечных скитальцев.

Я не знал ни имени этой женщины, ни обстоятельств ее смерти. Она была старше меня, ее смуглое желтоватое лицо пересекал фиолетовый шрам – ножевое ранение от виска к уголку губы. Лицо было нежным, черты – мелкими, глаза – безумными, а шрам – грубым, уродливым, похожим на мокрую пеньковую веревку, как будто бы врач-практикант небрежно, кое-как сшил лоскуты ее кожи. Этот диссонанс сводил меня с ума. Но самым странным и притягательным было то, что я не чувствовал в ней голода и боли, не чувствовал желания остаться или пойти дальше – она была одной из миллионов, кто в этом междумирии был на своем месте.

Возможно, она скиталась уже сотни лет – на ней было старомодное, перепачканное землей платье. Она появлялась редко, и каждый раз я ждал этой иллюзорной встречи как настоящего свидания. Глупо, но я даже дарил ей цветы. Я знал, что покойники любят цветы, и нарочно для нее срезал болотные кувшинки – всегда четное число, как будто на могилу шел. Покрашенная толченым углем свеча, накрытый стол, рюмка водки для нее, которая, конечно, останется нетронутой, но является непременной частью ритуала. Других покойников я воспринимал как своих слуг, они были неповоротливые и сонные, все, но не она. Темный ангел, странница, которой была уготована участь вечно блуждать в водах Стикса, никогда не причаливая к берегам, давно освоившаяся в странном своем положении, скользящая по мертвенному свету луны, появляющаяся из тумана.

Я так никогда не узнал, кем она была в жизни и почему осталась. Она не отвечала на мои вопросы и, конечно, не испытывала ко мне теплых чувств. Чувства – для живых, мертвые же ведо́мы лишь жаждой продлить свое существование за счет кусочка чужого тепла. Я отдавал себе отчет, что являюсь лишь ее бескорыстным донором, колодцем, к которому она приходит напиться – без благодарности.

Самыми лучшими были ночи, когда мне удавалось поймать и удержать ее взгляд. Потому что во взгляде этом, лишенном жизни, не было ничего, кроме вечного покоя, ледяного молчания безвременья. Сам космос, сама Вселенная, само великое и безграничное Ничто разговаривали со мною через эти тусклые порабощающие глаза.

Иногда в эту мрачную медитацию растворения в смерти яркими картинками вмешивались чужие воспоминания, осколки ее давно отшелестевшей жизни. Я видел смеющиеся счастливые лица детей, с которыми она играла, видел старый бронзовый церковный колокол, на который она смотрела, торопясь к обедне, видел широкую реку и домики на ее берегу. Замечал круг скорбных лиц у ее постели, потолок, за который она цеплялась взглядом, угасая, слышал тревожный колокольный звон. Все это длилось доли секунды, иногда я не успевать ухватить образ, объять его целиком, зато потом, бессонными ночами, восстанавливал эти картинки, пытался их сложить воедино, как пазл. Это была единственная обратная связь, которую она давала.

Я не мог объяснить, почему эти встречи так притягательны. Понимал, что просто притянул покойницу-шатуна, мертвенный сгусток, блуждающий по миру в поисках чужого света, упыря, который пил мои соки, ничего не давая взамен.

Я знал, что средневековые сказки о прекрасных вампирах написаны такими же, как я, – теми, кто тоже испытал сладострастие потусторонних прикосновений и кто готов был расплачиваться жизненной силой за возможность это продлить.

Наверное, это была любовь в той единственной форме, на которую я был способен.

Я понимал, что недалек тот день, когда Колдун попросит меня покинуть его жилище. Это словно висело в воздухе – уже довольно давно. Я был настолько погружен в свое Искусство, что сам не понимал, хочется ли мне остаться или лучше уйти. По большому счету, мне было всё равно – это была всего лишь жизнь, всего лишь быт, всего лишь обрамление моих практик.

Теперь мы с Колдуном почти не разговаривали. Он и раньше не был многословным, но теперь как будто бы закрылся от меня, я почти физически ощущал эту непроницаемую глухую стену, которой он окружил себя, чтобы я его не тревожил. У каждого из нас была своя жизнь – иногда мы несколько дней могли не пересекаться, притом что жили в одном довольно тесном доме.

Колдун был «жаворонком» и меня к такому режиму приучил – все эти годы мы поднимались до рассвета. Теперь же жизнь моя сместилась в сторону ночи – мертвые любят ночной покой и особенно отзывчивы, когда вокруг тишь да тьма. Я просыпался ближе к обеду – Колдуна уже не было. Когда смеркалось, я либо уходил на старое кладбище, либо запирался в сарае, где создал для себя альтернативное магическое пространство.

Колдун утверждал, что нельзя предметы с погоста дома хранить, не к добру это. Я считал его страхи суеверием, но все-таки это был его дом, поэтому все, что мне требовалось для работы, я обернул в черную тряпицу, сложил в самодельный ящик и отнес в сарай.