Наконец Саул выбрал момент и бросился на Левия и Иисуса Навина. Он наверняка раскидал бы всю шестерку и вышел победителем, если бы не Манассия, которому повезло броситься на Саула в удачный миг: Саул прыгнул, Манассия ринулся на него со спины и ухватил за ляжки. Саул потерял равновесие, промахнулся мимо Левия и Иисуса Навина и рухнул на бок. Вся шестерка кинулась на него в тот же миг.

Три следующих дня он пролежал на земле в лесу. Не знаю, как его не прикончили гиены. Когда через несколько недель я выстрелил в него дротиком, он весь был покрыт полузажившими ранами от клыков. К тому времени он потерял четверть веса, плечо было вывихнуто, рука у плеча сломана, гормоны стресса зашкаливали.

Саул выжил, хотя поначалу я на это не надеялся. Он научился передвигаться на трех конечностях, даже мог иногда немного пробежать; неподвижную руку он держал у груди и походил на защитника в американском футболе, принявшего стойку в полуприседе с опорой на одну руку. Он больше не вступал ни в одну драку, не спаривался ни с одной самкой и болтался в самом низу иерархии. Он вернулся туда, откуда возник, — в одинокое существование в пустынных местах. Он уже не выскакивал первым, не бежал впереди всех с изрядным отрывом: искалеченный, он всегда появлялся последним и плелся сзади. Он держался особняком, уходил с дороги при приближении других, сидел и смотрел на всех издалека — точно так же, как в ранние годы.

Я вернулся в Кению к царствованию Саула куда более умудренным и повидавшим виды, чем тот дрожащий юнец, каким был несколькими годами раньше. Теперь у меня был паспорт, полный визовых отметок, и стойкий грибок, подхваченный в Уганде, который превратил меня в неувядаемое наглядное пособие для дерматологических обходов в мединституте. Я стал владельцем двух галстуков и под давлением обстоятельств даже пообедал однажды в манхэттенском ресторане, куда без галстука не пускают. Исследования понемногу продвигались: я начал набирать данные, показывающие, что организм низкоранговых павианов хронически генерирует стрессовые отклики, что способствует предрасположенности к стрессогенным заболеваниям. Я даже пережил первую в своей жизни научную конференцию, где я, окаменевший от страха студент-старшекурсник, сделал пятнадцатиминутный доклад об этой работе. По стандартам моего научного племени — и даже павианьего стада — меня можно было обоснованно считать самцом на пороге вступления в зрелый возраст.

Я торжественно отметил это тем, что предал политические принципы моей семьи с ее профсоюзными идеалами и влился в ряды эксплуататоров, использующих наемный труд. Работы с павианами становилось все больше, а я не мог ежегодно подолгу сидеть в буше, игнорируя лабораторные исследования и вежливые вопросы научного руководителя насчет того, собираюсь ли я дописывать диплом. В мое отсутствие за павианами нужно было кому-то наблюдать, и я нанял двух кенийцев — собирать поведенческие данные о павианах в течение всего года. Оба были далеки от теоретической зоологии и приматологии, оба окончили лишь несколько классов школы, а когда семья больше не могла их содержать, они пополнили собой армию тех, кто, пользуясь дальним родством с каким-нибудь официантом или посудомойкой в заповеднике, торчал у туристских гостиниц, спал на полу в помещениях для обслуги и с радостью хватался за любую работу. Могу только похвалить себя за проницательность, с какой выбрал их из бесконечной череды желающих заработать, но на деле мне просто несказанно повезло, и эти двое стали, насколько я могу сейчас видеть, моими друзьями на всю жизнь.

Ричард происходил из земледельческого племени, северного по отношению к масаи, Хадсон — из западного. Оба прошли через необходимость смириться с тем, что им придется работать на землях традиционных врагов их племени и жить здесь же, вдалеке от оставленных дома жен и семей. В остальном же они были прямой противоположностью друг другу. Ричард, живой и эмоциональный, бурно радовался при метком выстреле дротиком и безутешно горевал при неудачном, с готовностью примерял на себя новые личины, ухватывал характерные жесты у всех виденных белых с Запада и блестяще их копировал. Хадсон же, напротив, был замкнут, молчалив, непоколебим, как скала, на всем экономил, жил аскетично и помогал бесчисленным дальним родственникам получить образование. Подлинную глубину своих чувств и суждений и истинную меру своего хитрого едкого юмора он выказывал крайне редко. Оба жили в административной части, поскольку, в отличие от меня, не имели склонности жить в палатке. Ричард проработает здесь в рамках проекта двенадцать лет и затем возвратится домой к семье. Хадсон же почти весь этот период будет работать с павианами на другом конце страны, а затем вернется работать со мной в 1990-х.

Мое буржуазное разложение на этом не остановилось. Я нанял еще и компаньона для жизни в лагере. В первые годы я разбивал лагерь на отдельной горе в дальнем углу заповедника, так что масаи и прочие гости добирались туда не каждую неделю. Теперь же у павианов изменились привычные пути, и лагерь стало целесообразнее держать внизу, на равнине. Новое место было жарче, суше и, к сожалению, находилось ближе к деревням, все больше подступавшим к границам заповедника. Днем, пока я бывал в отлучке, из лагеря начали пропадать вещи, и стало ясно, что в мое отсутствие здесь кто-то должен дежурить.

Найти подходящего человека было нетрудно: у любого, кого я знал в туристских гостиницах или на кордонах, имелись родственники, нуждающиеся в работе. Трудность была в том, что все дежурные шли вразнос буквально на глазах: по какой-то стойкой традиции эти личности вскоре оказывались непригодны к жизни в буше. Незадолго до того я наблюдал подобный случай, довольно яркий, в лагере Лоуренса Гиенского — исследователя из Беркли, который начал свои наблюдения за животными по другую сторону той же горы примерно в одно время со мной.

Лоуренсу не хватало отпускаемых на исследования денег, и он устроил лагерь для общественной экологической организации Earthwatch, которая отправляет экотуристов работать на полевых вахтах. Все шло отлично, и вскоре Лоуренс принялся нанимать людей, которые готовили бы гостям еду. Первым стал Томас — отличный полевой повар, известный сафари-компаниям по всей стране и обладающий многочисленными способностями, иногда полезными. Первое впечатление он оставлял незабываемое: малорослый, коренастый, болтливый, неопрятный, лохматый, с вечной ухмылкой, всегда немилосердно пьяный. При любой возможности Томас норовил улизнуть в ближайшую масайскую деревню за бутылкой самогона и возвращался под градусом, с ухмылкой, пританцовывая на некрепких ногах и хрипло распевая.

Когда выдавалось свободное время, хмельной Томас бродил вверх и вниз по течению и что-то горланил. Тут-то и обнаружились два его уникальных таланта. В пьяном угаре Томас садился в узкой и мелкой излучине реки (шириной в несколько шагов и глубиной в считаные дюймы) и принимался ловить рыбу. Он вытаскивал ее десятками — крупные мясистые рыбины появлялись ниоткуда, будто Томас был не только переодетым богом вина, но и богом нереста. К несчастью, пойманную рыбу потом мало кто видел, поскольку тут же проявлялся второй загадочный талант Томаса — притягивать диких буйволов. Год за годом буйволы его гоняли, бодали, сбивали с ног, швыряли в воздух и топтали. Стоило ему, нагруженному рыбой, с обычным бормотанием и припеванием отправиться домой и на очередном повороте остановиться хлебнуть из бутылки — как на него, словно по расписанию, неотвратимый, будто лето после весны, выскакивал из зарослей очередной буйвол. На Томаса буйволы слетались издалека, за много миль, и все лишь для того, чтобы перекинуть его через плечо и рассыпать рыбу по канавам, кустам и кронам деревьев. Его притягательность для буйволов была невероятной. Департамент по делам заповедников, случись ему забеспокоиться из-за уменьшающейся популяции диких животных, мог бы наводнить буйволами целые пустынные провинции — всего-то стоило провезти по ним припевающего, похрипывающего Томаса на капоте джипа как статуэтку-эмблему, сделанную по жанровым картинам Хогарта. Поставьте Томаса посреди отдела садоводческого оборудования в самом крупном супермаркете самого фешенебельного района Америки — и я гарантирую, что через считаные минуты из-за стенда со снегоуборщиками вылетит африканский черный буйвол и зашвырнет Томаса в вентиляционную шахту. Раз за разом, выходя на поиски, мы обнаруживали его лицом к лицу с очередным идущим на него буйволом, которого Томас пытался отогнать проклятиями, плевками, угрозами и фирменным, непередаваемым вилянием таза. Что удивительно — эти многочисленные столкновения с буйволами покалечили его не очень сильно: лишь бедро, когда-то раздробленное, неправильно срослось и осталось изуродованным.