Как всегда, стоило мне подумать, что можно, наконец, проводить время в свое удовольствие, случилось нечто, вытеснившее все мысли у меня из головы, даже мои мечты об Элспет и о том, как я вернусь домой после, надеюсь, не слишком долгого отсутствия и прижму к ногтю старикашку Моррисона. То, что случилось, на первый взгляд было не слишком значительным и не вполне неожиданным, но в дальнейшем именно это событие помогло мне обрести свободу, а возможно, и сохранило саму жизнь.

На седьмой день, после того как мы отошли от побережья Дагомеи, Мэрфи зашел ко мне и сказал, что мне нужно сейчас же зайти к Комберу, который умирает. С тех пор как мы вышли в море, он лежал в небольшом закутке кормовой каюты, неподалеку от окна, и миссис Спринг ухаживала за ним.

— Ему конец, — откровенно заметил Мэрфи, дыша перегаром, — бедный малый! Думаю, его кишки загнивают; возможно, это чертово копье было отравлено. Так или иначе, он хочет видеть вас.

Не знаю почему, но я пошел и как только увидел Комбера, то понял, что вскоре нам наверняка придется накрыть его Юнион Джеком.[52]Лицо раненого пожелтело, под глазами залегли огромные темно-багровые круги, он хрипло и тяжело дышал. Комбер лежал на койке, его наполовину высунувшаяся из-под одеяла рука напоминала птичью лапу. Бедолага едва слышно попросил меня закрыть двери, и я опустился на табурет, стоявший рядом с его ложем.

Некоторое время он молча лежал, бездумно глазея на солнечные лучи, падавшие из открытого окна, а затем спросил очень слабым голосом:

— Флэшмен, ты веришь в Бога?

Чего-то подобного я и ожидал; Комбер не был первым умирающим, у чьей постели мне довелось побывать, а все они раньше или позже становятся религиозными. Ничего не остается, как только не обращать внимания и пусть болтают, что им вздумается. Умирающие любят поговорить. В общем, чтобы подбодрить Комбера, я, конечно, сказал ему, что, вне всякого сомнения, Бог существует. Некоторое время он переваривал это, а затем спросил:

— Но ведь если есть Бог и Небеса, значит должны быть и дьявол с адом? Так ведь?

Это я тоже слыхал раньше. Так что, продолжая играть роль преподобного Флэши, я объяснил ему, что на счет этого нет единого мнения. В любом случае, сказал я, если ад и существует, то вряд ли в нем может быть хуже, чем жить на земле, — в последнее, кстати сказать, лично я не верил ни минуты.

— Но ад существует! — крикнул он, глядя на меня лихорадочно блестящими глазами. — Я знаю, это — ужасное огненное пекло, в котором проклятые грешники будут гореть целую вечность! Говорю тебе, Флэшмен, я знаю это!

Я мог сказать ему, что к подобным видениям может привести разглядывание картинок из «Священной Войны» Баньяна,[53]которые, помнится потрясли мое юное воображение, когда я впервые их увидел. Но я снова подыграл третьему помощнику, отметив, что если такой ад и существует, то предназначен исключительно для закоренелых грешников, к которым сам Комбер не относится.

Он кусал себе губы от боли в ране, а его голова металась по подушке.

— Но ведь я — грешник, — простонал раненый, — ужасный грешник. О, боюсь мне будет отказано в искуплении! Спаситель отвернется от меня, я знаю это.

— Ну, я в этом не уверен, — заметил я, — ты же знаешь, что работорговля — не смертный грех.

Он снова застонал и прикрыл глаза.

— Нет такого греха на моей совести, — наконец произнес он сбивчиво, так что я так и не понял, о чем идет речь, — это мое слабое тело предало меня. У меня так много грехов: я нарушил Седьмую заповедь…

Насчет ее содержания я не был точно уверен. Подозреваю, речь в ней шла о волах и другом домашнем скоте, что было явно не к месту, но от человека на грани агонии можно еще и не того ожидать.

— Что тебя тревожит? — спросил я.

— В этой… этой деревне… — едва выговорил он, произнося слова с большим усилием, — эти… эти женщины. О, Боже… Горе мне! Я следил за ними… Я хотел обладать ими… в моих помыслах… я смотрел на них, как Давид смотрел на Вирсавию. Я желал их, страстно, похотливо, грешно… о, Флэшмен, я виноват… в Его глазах, я…

— Да ладно, — сказал я, потому что меня все это уже начало утомлять, — за это ты в ад не попадешь. Если бы за это отправляли в чистилище, оно бы давно переполнилось — я бы не удивился, встретив там все человечество, с коллегией кардиналов включительно.

Но он все еще бормотал что-то о плотском грехе, а затем, как и все кающиеся грешники, решил, что все-таки прав, и взял меня за руку — его рука при этом была сухой, как вязанка хвороста.

— Ты хороший парень, Флэшмен, — сказал он, — ты облегчил мои страдания.

Меня все мучила мысль, с чего это он так убивается. Если бы на моей совести не было ничего тяжелее работорговли и подглядывания за аппетитными задницами, то я умер бы счастливым и все тут. Но этот бедняга, похоже, слишком буквально воспринимал Библию, поэтому так и мучился.

— Ты действительно веришь, что я буду спасен? — лихорадочно бормотал он. — Мне будет даровано прощение, правда? Нас так учили — что мы сможем смыть грехи наши кровью агнца.

— Выбрось это из головы, старина, — предложил я, — это все только книжная выдумка. А сейчас…

— Не уходи, — умоляюще проговорил он, цепляясь за мою руку. — Ты же знаешь, Флэшмен, я умираю… уже немного осталось…

Я спросил, не хочет ли он, чтобы к нему заглянула миссис Спринг, но Комбер только покачал головой.

— Я еще кое-что… должен сделать… сначала. Подожди немного, мой дорогой друг.

И я ждал, хотя больше всего на свете хотел бы убраться из каюты. Он задышал тяжелее, чем раньше, всхлипывая, точно старая помпа, но, очевидно, собрался с силами, потому что вдруг снова открыл глаза и пристально посмотрел на меня.

— Флэшмен, — спросил он с нажимом, — как ты попал на борт этого судна?

Это несколько озадачило меня, и я начал было рассказывать Комберу всю историю (конечно же, ее хорошо отредактированную версию), но он оборвал меня.

— Это случилось против твоей воли? — он почти умолял.

— Ну, да. Я и не предполагал…

— Тогда ты тоже… о, во имя Господа, скажи мне правду… ты ненавидишь это отвратительное рабство?

Ого, подумал я, что ж такое? И ответил очень умненько.