– Ну естественно, хорошо жить ведь все хотят.

– Это безусловно, но в основе, если уж говорить серьезно, было нечто гораздо более глубокое, а именно пресловутый вопрос о бездуховности. Советская власть была крайне сурова к бездуховным людям, а между тем бездуховные люди – неотъемлемая и важнейшая часть общества. Огромная часть из них – высококлассные специалисты, они могут быть надежными деловыми партнерами, из них получаются серьезные верные друзья, бездуховные сотрудники могут давать полезнейшие, квалифицированные советы, бездуховные женщины великолепно занимаются сексом. Устойчивость любого общества определяется бездуховными людьми хотя бы потому, что они составляют большинство населения, и если бы советское общество обеспечило сносное существование бездуховным людям – потребителям и мещанам, оно существовало бы по сей день. Сама идея о том, что можно привить духовность большинству населения, глубоко фантастична, и тот, кто выступает за уничтожение бездуховности, по существу выступает против диалектики. Но это ладно, что случилось, то случилось. Возвращаясь же к вопросу о немощи литературы, отметим, что кроме общей прохладной разочарованности есть еще одна, быть может главная, причина, которая начала действовать еще в достаточно далеком прошлом, но по-настоящему мы ощущаем ее воздействие лишь сейчас. Сегодняшние деятели культуры достаточно иронически относятся к культурному уровню руководящей верхушки общества, и на то есть свои причины. Банкир скучает в опере, но он вынужден там сидеть, поскольку высокое искусство считается неким престижным продуктом, предназначенным для избранных, и коль скоро ты добрался до некоего статуса, то иди и получи. Но других причин идти в оперу у него нет. В феодальные времена, бывшие эпохой расцвета высокого классического искусства, все было наоборот. Тогдашние властители, потребители искусств, вроде каких-нибудь братьев Медичи, были просвещеннейшими и культурнейшими людьми своего времени, досконально знавшими античное культурное наследие, в то время как художники – в большинстве своем выходцы из простонародья – глубоким образованием похвастаться не могли и вынуждены были подтягиваться и восполнять свои пробелы на ходу. То есть художник стремился не опуститься, а подняться до уровня заказчика – это в принципе другая ситуация, стократно более благоприятная для развития искусств, но о ней теперь можно забыть навсегда.

– То есть лучше всего, когда художник пытается подстроиться под вкусы элиты.

– Возможно, хотя раз уж об этом зашел разговор, то мой вам дружеский совет – никогда не употребляйте слово «элита», исключите его из своего лексикона.

– Почему?

– Я не знаю ни одного реально выдающегося человека, который считал бы себя частью элиты. И это связано с тем, что внутренний миропорядок у таких людей включает всего две ступени – верхнюю, на которой располагается он сам, и нижнюю, на которой находится все остальное человечество. В жизни он может быть милейшим человеком, который со всеми любезен и всем помогает, – как правило, все обстоит именно так, но внутри он ощущает абсолютную собственную исключительность, то есть такую, что наравне с ним никого нет и быть не может. Есть другие. Те, внутренний миропорядок которых включает не две, а бесконечное множество ступенек, и всех окружающих людей они оценивают именно по тому месту, которое они занимают на этой воображаемой лестнице. Вот этот на ступеньку выше меня. Этот на ступеньку ниже меня. Этот на две ступеньки ниже меня. Быдло. И, поскольку залогом ценности и уважения для них является место, занимаемое на этой лестнице, понятно, что они прилагают все возможные усилия, чтобы обозначить свое расположение на ней как можно выше. А поскольку любой цели легче добиться сообща, то они объединяются с другими, такими же, как они, чтобы совместно утвердить свое «высокое» положение во всеобщем мнении. Поэтому любая элита всегда самопровозглашенная. Рассуждения об элите и элитарности есть выражение естественного стремления баранов сбиться в кучу. Разумеется, в любом обществе есть совокупность наилучших, находящихся на некоем запредельном уровне, – можно назвать ее и элитой, ради бога. Но никто из таких людей не считает себя частью какого-то коллектива. Я один, единственный и неповторимый, и не смейте меня записывать в свой колхоз, как бы красиво он ни назывался, – вот их позиция.

– Нравится мне, как вы говорите, – хихикнула худенькая, – потому что я именно так о себе и думаю. Я тоже единственная и неповторимая.

Кустодиевская девушка весело отшатнулась от нее.

– Значит, ты элитная? Фи. Не буду больше с тобой дружить.

– Вот кто у нас элитный, – сказал мужчина.

Следуя за направлением его взгляда, Вадим обернулся. Выйдя из коридора, на ковер плавно ступил кот. Сделав несколько осторожных шагов по ковру, он остановился, словно в раздумье. Поняв, что это и есть тот самый кот Прохор, за здоровье которого переживала Ирина, Вадим с любопытством разглядывал его.

Вид у кота был абсолютно сказочный.

Серо-голубоватый, с белым широким жабо и в белых чулочках, видимо принадлежавший к какой-то разновидности сиамской породы, казалось, излучавший благородное спокойствие и скромную воспитанность, с поблескивающими глазами-блюдцами, он словно был полон каких-то неведомых историй, которые, отнюдь не навязывая их аудитории, при наличии заинтересованности готов был рассказать.

С неожиданной быстротой наклонившись к нему, кустодиевская девушка, осторожно взяв его в охапку, прижала его к груди. Мимоходом погладив его по голове (кот упруго прогнулся под ее рукой), она подняла счастливые глаза.

– Оклемался Прошенька.

– Опять преднизалон давала? – спросила худенькая.

Кустодиевская кивнула.

– Полтаблетки. Вчера смотрю, что-то он вялый, посмотрела – а у него десны опять побелели. Ну я и дала сразу – главное, две недели назад анализы были – лейкоциты почти в норму пришли, и вот опять, ну что за горе.

– Преднизалон часто нельзя, – сказала худенькая.

– Его вообще без назначения нельзя, я уж на свой страх и риск, завтра опять к врачу понесу – наверно, опять анализы назначат. Пока на поддерживающих таблетках, слава богу, Алька вчера принесла.

– Не надо при нем о грустном, – повернулась к мужчине худенькая, – о том, что литература исчезла и все такое.

– Это точно, – серьезно кивнула кустодиевская, – а то он ведь все понимает.

– Точно. Надо обнадеживающее что-нибудь.

– Всенепременно и обязательно, – с готовностью отозвался мужчина. – Хотя, собственно, я вовсе не говорил, что литература исчезла. Положение в литературе, конечно, не самое лучшее, но такого, чтобы даже кошки расстраивались, – этого еще нет. Те процессы, которые идут, не связаны с недостатком чего-то, положение в принципе другое.

– А какое? – спросила кустодиевская. Она опустила кота на ковер и погладила его. – Сиди, слушай.

– Всеобщая грамотность и превращение книги в продукт массового пользования сыграли злую шутку с литературой. Судьба хорошей и даже гениальной книги – будем говорить о них, потому что другие нас не интересуют, – стала объектом теории случайных процессов. Вы входите в магазин – или на сайт с текстами, не важно, – перед вами тысячи книг. Одна из них гениальна, но вы ее никогда не найдете, потому что у вас нет ничего даже отдаленно похожего на компас, который бы на нее указывал. И если в Советском Союзе, где выпускалось ничтожно малое количество книг и практически любой напечатанный текст поневоле становился предметом рассмотрения, выдающийся текст практически не мог затеряться, и можно с известной уверенностью говорить, что то, что мы считаем классикой, действительно лучшее – по крайней мере, из напечатанного, то во всех остальных странах положение прямо противоположное. Разумеется, в книжной индустрии, как и во всех остальных, реклама давно уже стала важнее товара, но где и когда реклама была хотя бы косвенно связана с качеством продукта? При этом, если, послушавшись рекламы, вы воспользуетесь не тем стиральным порошком, то в худшем случае пострадает ваша блузка, если же утонет в книжном море никем не отрекламированная гениальная книга, в ущербе окажется мировая культура. И все это с неизбежностью приводит нас к мысли о так называемой второй литературе. Проще говоря, это означает, что наряду с известной нам классической литературой, по крайней мере начиная с двадцатого века, существует еще одна классическая литература, состоящая из шедевров, вовремя не дошедших до читателей, по уровню ничем не уступающая известной нам классической литературе, а возможно, и превосходящая ее. И эта литература скрыта от нас, возможно, навеки, потому что совершенно непонятны организационные формы, с помощью которых произведения ее могут быть отрыты в многолетних книжных завалах и извлечены. Но и это еще не все. Потому что из идеи второй классической литературы с неизбежностью следует идея о прекращении первой, иначе говоря, если раньше до читателя доходила лишь часть великих произведений, то сейчас не доходит практически ни одно. Какие великие писатели появились в Европе и США за последние пятьдесят лет? Можете назвать хотя бы одно имя?