— Ты где? — требовательно спросила Алена, не дав ему рта раскрыть.

— Еду, — сказал он. — Спешу. Лечу. Твои уже пришли?

— Моих не будет, — ответила Алена. — Маме случайно достались билеты в Большой, на “Лебединое озеро”. Она просила перед тобой извиниться. Папа, конечно, был недоволен — он-то рассчитывал посидеть с тобой, как он выражается, по-мужски... Опять спрятал в ванной бутылку коньяка, представляешь? Как будто нельзя выпить за столом, по-человечески...

“С твоей маман выпьешь”, — подумал Костылев.

— За столом не тот кайф, — объяснил он. — А когда в ванной, втихаря, получается, можно сказать, приключение. А вообще-то, это даже хорошо, что их не будет.

— Правда? — холодно сказала Алена.

— Да я не то хотел сказать! Просто мне опять в глаз подвесили, так что вид у меня не слишком презентабельный. И галстук я, кстати, опять забыл надеть.

— Ладно, — смягчаясь, сказала Алена, — хватит болтать. Я тебя жду, ужин уже на столе.

— Вот они, прелести семейной жизни! — торжественно провозгласил Костылев и отключился, успев напоследок услышать ласково-насмешливое: “Болтун!”

Садясь в машину, он с неудовольствием подумал, что знакомиться с родителями Алены рано или поздно все-таки придется. Уж очень болезненно она стала в последнее время воспринимать его ссылки на занятость, тренировки и полученные на ринге травмы. Вот и сейчас: родители укатили в театр, а виноват в том, что встреча не состоялась, получается, опять он, Костылев. Так ему, во всяком случае, показалось по Алениному тону. Собственно, этого следовало ожидать. Все эти разговоры об экономической независимости, свободной любви и современном взгляде на брак хороши для первого свидания а потом все равно приходится выбирать: либо в хомут либо на Тверскую, к девкам, которым от тебя ничего не надо, кроме строго определенной суммы...

Вот такая, блин, любовь.

Справа от дороги в вечернем сумраке чернели густые кроны Измайловского парка, прошитые редкими цепочками фонарей. По линии метро, которая здесь выходила на поверхность, с грохотом катился ярко освещенный изнутри поезд. Некоторое время Костылев ехал рядом, не обгоняя и не отставая, и краем глаза рассматривал людей в вагонах. Они напоминали рыбок в аквариуме; залитые желтым электрическим светом лица казались одинаково усталыми и равнодушными, и никому из них не было дела до того, что в нескольких метрах от них мчится в своей новенькой машине Непобедимый Костыль собственной персоной. Они, наверное, о таком и не слышали: те, кто ездит в метро, обычно не посещают подпольные бои без правил, им и без клуба есть на что тратить деньги.

Он выбросил сигарету в открытое окно и тут же закурил еще одну, отметив про себя, что злостно нарушает спортивный режим. Но нервишки у него сегодня что-то совсем расходились, он злился на себя, на весь белый свет и даже на Алену, на которую, казалось бы, злиться было не за что.

Он понимал, что несправедлив к Алене. Ну где, спрашивается, найти бабу, которая думала и действовала бы иначе? Ведь это у них настоящий инстинкт: схватить мужика, окрутить, захомутать, высосать досуха, а дальше как повезет...

Возле автостанции он свернул налево, в темное, скупо освещенное уличными фонарями ущелье улицы. Вот и знакомый поворот во двор со знакомой, очень знакомой выбоиной на въезде. Костылев притормозил, но удар все равно получился слишком резким. Подвеска ухнула, крякнула, в багажнике глухо лязгнуло железо.

— Твою мать! — привычно выругался Костылев, на первой передаче вползая в темный двор.

Бледные лучи фар высветили пыльный борт какого-то незнакомого микроавтобуса, припаркованного почти на том самом месте, где Костылев обычно ставил свою машину. Он обогнул этот рыдван, въехал двумя колесами на бордюр, остановился и сдал назад, почти вплотную притершись своим задним бампером к заляпанному погибшей мошкарой передку микроавтобуса. Белые фонари заднего хода погасли, когда он выключил передачу; вслед за ними погасли и рубиновые габаритные огни. Плоская морда стоявшего позади микроавтобуса погрузилась в темноту. Костылев открыл дверцу и выбрался из машины на еще дышащий дневным теплом асфальт.

В то же мгновение двери микроавтобуса распахнулись, как по команде, — обе передние и боковая, пассажирская. Из автобуса горохом посыпались какие-то люди, и кто-то сразу, без предисловий, насел на Костылева сзади, обхватив его поперек туловища и прижав локти к бокам. Кто-то еще подскочил сбоку и попытался накинуть ему на голову какую-то тряпку — судя по некоторым признакам, пыльный джутовый мешок. Нападавшие не просили закурить, не интересовались, который час, и вообще обошлись без предварительной подготовки. Они действовали молча, напористо и грубо, и Костылев как-то сразу понял, что незнакомцы намерены загрузить его в свой микроавтобус и увезти в неизвестном направлении.

Надо полагать, этих людей нанял кто-то, кому непобедимость Костыля давно стояла поперек глотки и кто многое бы отдал, лишь бы незаметно убрать его с ринга. Костылев не стал думать о том, почему в таком случае его просто не пырнули в спину ножом; он вообще ни о чем не стал думать, а для начала провел примитивный тройной удар: каблуком в голень, ребром ладони в пах, затылком в лицо, — и позади глухо охнули, выпустили его локти и с шумом сели на асфальт. “Ни хрена себе, профессор”, — простонали оттуда. Костылев не понял, что имел в виду ночной налетчик, а разбираться не было времени.

В воздухе опять темным крылом мелькнул мешок. Костылев увернулся и от души врезал человеку с мешком в солнечное сплетение. Этот мешок его почему-то особенно раздражал, и удар получился, как в лучшие времена, — противник даже не вякнул, а просто исчез в темноте, уйдя, по всей видимости, в глухой аут.

Противников было пятеро, но сначала они дрались как-то вяло и даже не столько дрались, сколько делали вид, что дерутся, а сами все время пытались навалиться на Костылева всем скопом, прижать к земле, скрутить и лишить возможности сопротивляться. Костылев понял это почти сразу и постарался не дать им шанса осуществить свое намерение. Тогда они постепенно вошли в раж и начали драться по-настоящему — то есть так, как умели. А умели они весьма скверно, ни одного Мурзы среди них не было, а были только здоровенные неуклюжие быки, и Костылев валял их по двору в свое удовольствие — так, что только кусты трещали да глухо бухало железо, когда кто-нибудь в очередной раз со всего маху прилипал к борту микроавтобуса. Потом все они куда-то исчезли; Костылев догнал последнего и мощным пинком забил его в открытую дверцу микроавтобуса, который, оказывается, уже завелся. Следующий пинок пришелся в многострадальный борт, а потом водитель наконец со скрежетом и хрустом воткнул передачу, машина тронулась и задним ходом очень быстро выкатилась со двора, на прощанье ослепив Костылева светом фар.

— Вашу мать, — пробормотал Костылев, промокая грязным рукавом рубашки опять начавшую сочиться из рассеченной брови кровь. — С ума вы все сегодня посходили, ей-богу...

Он потянулся к карману, где лежал мобильный: нужно было позвонить Михеичу, ввести старика в курс дела и поинтересоваться, что он думает по этому поводу. Но тут из темноты вынырнул еще какой-то человек и вцепился Костылеву в рукав. В слабом свете, падавшем из ближайшего окна, Костылев разглядел, что за первым незнакомцем спешит второй. Это было уже чересчур; Костылев занес для удара ноющий, исцарапанный кулак, но тут незнакомец быстро спросил: