Похоже, Джеку предстояло немало узнать о кубинской кухне.

У абуэлы он расслабился. Пытался дозвониться Синди, но ничего не получилось. Может, оно и к лучшему, подумал Джек. Ему нужно было время, чтобы отточить и аргументировать свои объяснения. Нельзя же заявиться и бухнуть с порога: «Хорошие новости, дорогая. Эти сексуальные записи были сделаны восемь лет назад».

— Mas, mi nino? — Абуэла спрашивала, не хочет ли ее мальчик съесть чего-нибудь еще.

— No, gracias.[8]

Она погладила его по голове и подложила в тарелку риса. Джек возражать не стал. Он мог лишь догадываться, какое удовольствие доставляет абуэле приготовление разных блюд — с учетом того, что на протяжении тридцати восьми лет холодильник у нее пустовал. Теперь у бабушки потрясающая кухня и холодильник набит битком. Джек снял для нее практически новый дом, она делила его с подругой. Какое-то время, впрочем, не слишком долго, жила с ним и Синди. Каждый вечер они собирались за обеденным столом. Джек говорил на скверном испанском, абуэла — на ломаном английском. Каждый старался выучить незнакомый язык в рекордные сроки, чтобы можно было свободно общаться. Собственный дом очень много значил для абуэлы.

Трудно поверить, но прошло всего три года с того дня, когда Джеку позвонил отец и сообщил, что к нему во Флориду, в Международный аэропорт Майами, прилетает бабушка. Джек едва телефон не уронил. Он никак не ожидал, что абуэла — это в ее-то возрасте! — решится прилететь в Майами по гуманитарной визе, чтобы навестить своего умирающего брата. Сам он несколько раз собирался на Кубу, и хотя многие американцы навещали там своих родственников, Джеку в визе отказали. Наверное, сыграл свою роль тот факт что отец Джека, будучи членом законодательной палаты штата, затем и губернатором, часто произносил антикастровские речи. Бабушка приехала по временной визе, но точно знала, что назад ни за что не вернется и будет добиваться американского гражданства. Первая их встреча вызвала бурю эмоций. Впервые за всю жизнь Джек почувствовал, что его мама — не некое бесплотное существо. Она перестала быть лишь безмолвным изображением на старом снимке, лицом. Ана Мария жила, существовала. У нее была мать, которая очень любила свою девочку. И которая теперь самозабвенно любила Джека, то и дело обнимала его, закармливала разной вкуснятиной — до тех пор, пока он не начинал чувствовать, что вот-вот лопнет, — а потом подавала десерт.

— Я приготовить пирог с ягодами, — с торжественной улыбкой заявила она.

— А, новое изобретение.

— Я его только улучшать. Не изобретать.

Оба они рассмеялись. На секунду Джеку показалось, что он тонет в ее больших и добрых карих глазах. Всю жизнь ему твердили, что он похож на отца, и не потому, что никогда не видели его мать. Абуэла не разделяла этого мнения и всякий раз, глядя на внука, улавливала в нем сходство с другим, дорогим ее сердцу образом. То были редкие в жизни Джека минуты, когда он чувствовал себя кубинцем.

Она положила ему на тарелку огромный кусок десерта, по цвету напоминающего горчицу, щедро полила сверху карамельным соусом. Затем уселась напротив внука.

— Я сегодня опять по радио выступала, — сказала она.

Джек, чувствуя, как тает во рту пирог, покачал головой, потом заметил:

— Мы же с тобой вроде бы договорились: никакого радио. Никаких баек об изобретении рецепта «Трес лечес».

Она тут же перешла на испанский. Для нее это был единственный способ придать истории правдивость. С самым честным выражением лица абуэла принялась рассказывать о том, как за несколько лет до кубинской революции действительно изобрела этот десерт, как поделилась рецептом со своей лучшей подругой Марицей, которая в середине шестидесятых улизнула в Майами. И будто бы потом эта самая лучшая подруга продала рецепт хозяину маленького ресторанчика в городе Хайалиа. Всего за двадцать пять долларов и право бесплатно получать на протяжении месяца свиные отбивные.

Абуэла была, пожалуй, единственным на свете двуязычным человеком, который мог столь терпеливо сносить его высокопарный испанский. А ответил Джек ей вот что:

— Я люблю тебя, абуэла. Но неужели ты не понимаешь, что люди просто смеются, когда ты рассказываешь эту сказку по радио?

— Сегодня я это не говорить. Я говорить про тебя.

— По испанскому радио?

— В новостях люди говорят ужасный вещь. Должен же кто-то сказать правду.

— Тебе не следовало этого делать.

— Да все о'кей! Теперь они хотят показать меня в шоу. Не вижу ничего страшного, если они немного мучить старую сумасшедшую старуху, который говорит, что изобрела «Трес лечес». Зато я смогу замолвить словечко за внука.

— Знаю, ты хочешь мне только хорошего, но умоляю, не надо этого делать. Я серьезно.

— Почему это я не могу заявить весь мир, что мой внук — никакой не убийца?

— Стоит начать говорить публично об этом деле, и люди тут же станут задавать вопросы. Причем не только репортеры, но и полиция, и прокуратура.

— Ничего, я с ними справлюсь.

— Нет, не справишься. — Он не сердился на нее, но говорил серьезно и строго, и она это почувствовала.

— Bueno,[9]— сказала она и тут же снова перешла на английский. — Никому ничего не сказать.

— Вот так-то лучше. Любой контакт со средствами массовой информации следует прежде обсудить со мной и моим адвокатом. Даже если речь идет об испанском радио.

В глазах ее светилась тревога. Джек сжал ее руку и сказал:

— Спасибо за то, что пыталась помочь.

Она по-прежнему смотрела обеспокоенно. А потом вдруг спросила:

— Как у тебя с Синди?

— Э-э… нормально.

— Ты говорить ей, что любить ее?

— Конечно.

— Когда?

— Все время.

— Когда последний раз говорить?

— Сегодня, — ответил он и подумал: Прямо перед тем, как она выгнала меня из дома.

— Это хорошо. Это muy importante,[10]когда муж говорить жена, что любить ее.

— Вот я и сказал.

Она сжала его руку, нежно потрепала по щеке.

— Может быть, стоит говорить еще раз?

Джек пришел к абуэле в надежде, что в этом доме не будет разговоров о его проблемах с Синди. И уж тем более не собирался посвящать бабушку в свои отношения с женой. Просто удивительно, как она догадалась, что между ним и Синди что-то не так.

— Скажу.

Он поднялся, хотел помочь убрать посуду. Но она не позволила.