«16 декабря 1843 г., Севастополь.

Горько было мне читать бумагу Вашего Превосходительства от 10 декабря, вчера полученную с листком дельной книги, в которой Вы так справедливо изъявляете Ваше неудовольствие нам с Львовым. Вполне понимаю неприятное положение, в которое Вас поставили бы эти ошибки перед князем, если бы Вы, понадеясь на меня, отправили книгу в Петербург. Львов тут виноват менее меня, потому что мне, с моею опытностью, никак бы не следовало в таком важном случае доверять таблице составления Вьюнова. Эта таблица одна мною не была проверена и осталась в том виде, в каком Вьюнов прислал её в своей дельной книге из Николаева! Остальные ошибки дельной книги весьма незначительны и произошли от описки писаря. Таблица, при сём прилагаемая, должна быть совершенно верна. Она составлена с натуры. Вчера комиссия из лейтенантов перемеривала все паруса корабля моего… Я бы сам присутствовал при этой работе, если бы не боль в ноге. Разница со штатом помечена красными чернилами по принятому правилу. Рассматривая эту таблицу, надо иметь в виду, что паруса обмерявшиеся сделали кампанию. Надеюсь, что теперь дельная книга корабля «Двенадцать Апостолов» будет без пятен. По крайней мере, она вся совершенно прошла цензуру, ибо мы вместе со Львовым прочли…»

«25 августа 1843 г., Севастополь.

…Резолюция Вашего Превосходительства насчёт известного Вам дела здесь всех (можно смело сказать) привела в восторг. Последние события распространили было какое-то общее уныние. Адмирал Конотопцев в своих поступках так прав, что даже самое пристрастное разбирательство (чего не должно ожидать) не может его обвинить. Не понимаю, за что адмирал Чистяков так негодует на меня? Зная его раздражительный характер, я с ним всегда был особенно осторожен, и если случились с моей стороны поступки, в которых он подозревал неуважение к себе, то они были совершенно неумысленны…

Касательно содержания экипажа и корабля, я смело скажу, что ничего не боюсь, — во-первых, я не из числа тех, которые ставят собственное своё дело выше службы и, во-вторых, сам же адмирал Ч., сделав последний инспекторский смотр, объявил при бригадном командире моим офицерам, что всё в отличном виде, что они должны гордиться, что служат у такого во всех отношениях исправного командира. На корабле же, рассматривая в последнее время артиллерийское ученье, — что всё как нельзя лучше — так удовлетворительно, что может понравиться Государю Императору! О работах команды несколько раз относил, что удивлялся, как споро всё делают, что подтверждалось сигналами «хорошо!» и, наконец, за перемену брам-стеньги — «очень хорошо!». В последнем случае ему показалось так быстро, что он не хотел верить и послал своего флаг-офицера справиться на «Махмуд», действительно ли у меня спускали брам-стеньгу. Я бы даже желал, чтобы он вздумал придраться ко мне, тогда бы я имел случай на бумаге объяснить несправедливость его ко мне и в прежних случаях и тем лишил бы его возможности объявлять всем и каждому, что он терпит негодование Вашего Превосходительства за то, что «осмелился беспристрастным быть к фавориту вашему Корнилову» (а это, как я догадываюсь, теперешняя его уловка). В том, что я не интриган, кажется, мне нечего оправдываться. Вашему Превосходительству это должно быть известно лучше, чем кому. Если бы я вздумал делать вред адмиралу Ч., то, конечно, первое, за что бы я взялся, это за случаи, в коих мог говорить Вам об нем, а делал ли я это? Рассказывал ли я Вам об нем иначе, как когда меня спрашивали! Но что об этом глупо-злом человеке! Жаль только, что случай бросил его в наше общество и тем к вашим многосложным хлопотам прибавил разбирательство этой грязной истории…»

«16 декабря 1843 г., Севастополь.

…Не могу не кончить письма к Вашему Превосходительству без просьбы: 1) нельзя ли поговорить интенданту об отоплении новой казармы! Мы в начале ещё осени подали об этом, и до сих пор никакого решения, а между тем казарму не топим, и верхний этаж так сыро, что кивера и амуниция плеснеют! В большие холода Нахимов и я покупали даже дрова и топили на счёт экипажной экономии. Надеюсь на будущие блага, т. е. на разрешение топить от казны, а этого решения и до сих пор не воспоследовало! 2) Позвольте просить, как милости собственно мне, назначить Дергачёва на какую-нибудь шхуну. Тендер «Нырок» его совершенно расстроил. Он человек больной, а «Нырок», как я слышал ещё от Комаровского, до того течёт при волнении, что в каютах бывает вода! Этот бедняк Дергачёв, полагая навлечь на себя неудовольствие начальства, боится отказаться от предстоящей «Нырку» зимней кампании в Сухуме, хотя и болен и ревматизмом, и застарелыми ломотами и, Бог знает, чем. Он, как я слышал от офицеров, ходит как полусумасшедший, тем более что мать и сестра живут на его содержании. Если нельзя его перевести на шхуну, то, по крайней мере, оставить этот тендер от зимней кампании, заменив его «Лёгким», командир которого Фролов, как я слышал, просился.