— Вот видишь? Я предупреждала тебя, — сказала она, вытаскивая ком салфеток. — Я поплачу, пока прогревается мотор. Пару секунд. — И она заплакала, тихонько вздрагивая под пухлой курткой.

— Ладно, ладно тебе, — буркнула я, глотая кофе. Рива уже изрядно мне надоела. Я чувствовала, что это станет концом нашей дружбы. Рано или поздно, скорее рано, моя грубость зайдет слишком далеко, а теперь, когда мать Ривы умерла, она придет в себя, ее голова очистится от разной чепухи. Возможно, она вернется к терапии. Она поймет, что у нас нет для дружбы никаких разумных оснований и что она никогда не получит от меня того, что ей нужно. Она пришлет мне длинное послание, где объяснит свои ошибки и обиды, и сообщит, что ее жизнь пойдет дальше, но уже без меня. Я даже представила ее фразу: «Я пришла к выводу, что наша дружба меня больше не радует, — такому слогу научит Риву ее терапевт, — но я вовсе не критикую тебя». Конечно же, все дело во мне. Я играла роль подруги в дружбе, которую она описывала.

Когда мы ехали по Фармингдейлу, я мысленно сочиняла ответ на ее воображаемое прощальное послание. «Я получила твое письмо, — начну я. — Ты подтвердила то, что я знала о тебе с самого колледжа». Я пыталась придумать самое плохое, что можно сказать о человеке. Что было самым жестоким, самым обидным и правдивым? Что бы я могла сказать? Рива была безобидная и совсем неплохая. Она не делала ничего, что могло меня обидеть. А я сидела в туфлях ее матери, снедаемая недовольством. Вот так, молодец, приехали.

На церемонии в ритуальном зале Соломона Шульца я постоянно была с Ривой, но смотрела на нее словно издалека. Я чувствовала себя странно — не виноватой, но каким-то образом ответственной за ее страдания. Как будто она была незнакомой женщиной, которую я сбила машиной и теперь ждала, когда она умрет, чтобы она не могла меня опознать. Когда она говорила, у меня было ощущение, что я смотрю фильм.

— Вон там Кен. Видишь его жену? — Камера скользнула по рядам и остановилась на хорошенькой женщине в черном берете, с азиатскими чертами и веснушками. — Я не хочу, чтобы он видел меня такой. И зачем только я позвала его? Не знаю, о чем я тогда думала.

— Не беспокойся. — Вот все, что я могла придумать в ответ. — Он не уволит тебя за то, что ты плакала на похоронах твоей матери.

Рива шмыгнула носом и кивнула, промокнув глаза одноразовым платочком.

— Это мамина подруга из Кливленда, — сообщила она, когда тучная женщина в черном балахоне муу-муу взлезла на сцену. Она спела без аккомпанемента «Наедине с собой» из мюзикла «Отверженные». На нее было невозможно смотреть. Рива рыдала и рыдала. На ее коленях лежали платочки, перепачканные черной тушью. К ней подходили люди, говорили теплые слова о ее матери, одни не скрывали слез, другие даже шутили. Все сходились на том, что мать Ривы была хорошей женщиной, что ее смерть — печальное событие, но наша жизнь полна загадок, а смерть тем более, а потому — зачем мудрствовать, лучше вспомнить хорошие времена, когда она была среди близких и друзей. Она была хорошей матерью и женой, великодушной и порядочной подругой, отлично готовила и содержала в образцовом порядке свой сад.

— Моя жена хотела только одного — чтобы мы жили дальше и были счастливы, — сказал отец Ривы. — Сегодня о ней уже было сказано так много. — Он взглянул на собравшихся, пожал плечами, потом, казалось, смутился, побагровел, но, вместо того чтобы прослезиться, вдруг стал кашлять в микрофон. Рива закрыла ладонями уши. Кто-то принес ее отцу стакан воды и помог сесть.

Настала очередь Ривы. Она посмотрелась в зеркальце — все ли в порядке, припудрила нос, промокнула глаза новыми салфетками, прошла на кафедру и зачитала строчки из открыток с соболезнованиями, непрестанно их тасуя и обливаясь слезами. Все ее слова звучали так, словно она читала рекламные листки. Иногда она замолкала и смотрела на меня, словно ища поддержки. Я выставляла вверх большой палец.

— Она была одаренная женщина, — сказала Рива, — и убеждала меня идти моим собственным путем. — Она продолжала в том же духе еще немного, упомянув акварели и веру матери в Бога. Потом, кажется, слова у нее иссякли. — Честно признаться… — начала она. — Знаете, это словно… — Она улыбнулась, извинилась, закрыла лицо руками и вернулась ко мне. — Я выглядела полной идиоткой? — прошептала она.

Я отрицательно покачала головой и обняла ее за плечи, неловко донельзя, да так и сидела до конца печальной церемонии; а эта странная девушка содрогалась у меня под мышкой в приступе горя.

После этого в доме Ривы состоялись поминки. Там были те же самые женщины среднего возраста, те же лысые мужчины, только их стало больше. Когда мы вошли, никто, казалось, нас не заметил.

— Я проголодалась, — заявила Рива и направилась прямиком на кухню. Я потопала в полуподвал и рухнула на кровать.

Я думала о каком-то подсознательном импульсе, который заставил меня сесть в поезд до Фармингдейла. Я увидела Риву без прикрас, не «в образе», и это приводило меня в восторг и негодование. Ее подавленность, самоотверженность, ее тщетные попытки в машине разделить со мной свою боль — все это меня как-то устраивало. Риве было доступно то, чего сама я была лишена напрочь. Я видела, какие истинно глубокие чувства она испытывала, и тут же сама обесценивала их своими банальными словами. Это наводило меня на мысль, что Рива идиотка, и поэтому я имела право отмахнуться от ее боли, а вместе с этим и от моей. Рива была вроде таблеток, которые я принимала. Они превращали все, даже ненависть, даже любовь, в пух, который я могла отбросить движением руки. И я именно этого и хотела — мои эмоции пролетали мимо, словно огоньки на обочине, которые мелькали в окне машины, освещая что-то смутно знакомое, но быстро таяли, снова оставляя меня в темноте.

Я вынырнула из сна от звука льющейся из крана воды. Рива блевала в ванной. Это была ритмичная, надрывная песня — горловые звуки, приправленные шлепаньем и плеском. Закончив процедуру, она трижды спустила воду, закрыла кран и поднялась наверх. Я полежала еще, пока не решила, что прошло достаточно времени. Мне не хотелось, чтобы Рива догадалась, что я все слышала. Мое неведение было единственным утешением, которое я могла ей дать.

В общем, я встала с постели, собрала свои шмотки и поплелась наверх, чтобы вызвать такси до железнодорожной станции. Большинство гостей разошлись. Уже знакомые мне лысые мужчины стояли возле кухни на застекленной террасе. Снег валил еще сильнее. Женщины убирали тарелки и чашки с кофейного столика в гостиной. Рива сидела на софе перед беззвучным телевизором и ела из упаковки мороженый горошек.

— Можно я позвоню? — спросила я.

— Я отвезу тебя домой, — спокойно сказала Рива.

— Рива, милая, разве это безопасно? — спросила одна из женщин.

— Я поеду осторожно, — пообещала Рива. Она встала, оставив пакет с горохом на кофейном столике, и взяла меня за руку. — Давай поедем, пока не узнал папа, — произнесла она. В кухне она схватила мой букет белых роз — он лежал в раковине среди грязной посуды. Розы были все еще завернуты. — Возьми несколько, — сказала она, показывая букетом на стоявшие на столешнице бутылки вина. Я взяла три бутылки. Женщины молча наблюдали за нами. Я положила вино в Большую Коричневую Сумку поверх джинсов, теплой рубашки и грязных кроссовок.