Я отнесла сумку в комнату, заглянула в буфет на кухне, взяла яблоко и вернулась в гостиную. Они орудуют молча, мама берет очередную вещь и вопросительно смотрит на отца, он указывает подбородком, и она кладет предмет в нужную кучу. Потом отец точно так же справляется об участи старых журналов, мама корчит гримасу, журналы отправляются на выброс. Они прекрасно понимают друг друга.

— Меня пригласили на праздник к одной девочке из класса, в субботу.

— Да? Очень хорошо.

Это отец. Мама даже не подняла головы.

— Вечером. В восемь.

— Вот как? И до которого часа?

— Не знаю, до двенадцати или позже, до когда нам захочется.

— Что ж, прекрасно.

Вот как. «Прекрасно». Все идеально. Все к лучшему. Дело улажено.

Я возвращаюсь к себе в комнату, вытягиваюсь на кровати, на спине, скрещиваю руки, как Но.

Мне не нравится эта новая жизнь. Не нравится, когда вещи стираются из памяти, теряются, я не люблю делать вид, будто я забыла. Я не забываю.

Мне не нравится наступающий вечер. Не нравятся все эти дни, уходящие в темноту, навсегда.

Я ищу в памяти точные детали, освещение, декорации. Часы, проведенные с мамой, игры, выдуманные истории, слышанные сто раз. Мы придумывали персонажей, мужчин, женщин, детей, давали им имена и голоса, они уезжали в путешествия на желтом грузовике, устраивали пикники, спали в палатках, праздновали дни рождения. У них были велосипеды, стаканы, снимающиеся кепки и негасимые улыбки. Так было до.

Я помню осенний вечер, после, мне должно быть лет девять или десять. Мы с матерью гуляли в парке, близились сумерки, парк практически опустел, все дети вернулись домой, наступил час вечерней ванны, пижам, влажных после душа босых ног, втиснутых в уютные тапочки. На мне цветастая юбка и ботинки, ноги голые. Я катаюсь на велосипеде, мама сидит на скамейке, наблюдает за мной. В центральной аллее я набираю скорость, курточка застегнута наглухо, волосы развеваются за спиной, кручу педали изо всех сил, чтобы выиграть гонку, мне совсем не страшно. На повороте колесо проскальзывает, велосипед заносит, я вылетаю из седла и приземляюсь на колени. С трудом сажусь, очень больно. На колене глубокая рана, под слоем налипших камешков и земли. Я кричу. Мама сидит на скамейке в нескольких метрах от меня, смотрит себе под ноги. Она ничего не видит. Не слышит. У меня течет кровь, я кричу еще громче. Мама не двигается, ее здесь нет. Я кричу изо всех сил, задыхаюсь, руки уже все в крови, я распрямляю раненую коленку, по щекам текут слезы. С того места, где я сижу, мне видно, как с другой скамейки поднимается дама, подходит к маме. Она кладет руку ей на плечо, мама поднимает голову, дама пальцем указывает ей на меня. Я прибавляю громкости. Мама подзывает меня жестом. Я не двигаюсь, продолжаю орать. Мама сидит, все такая же застывшая. Тогда та дама сама подходит ко мне, присаживается рядом. Она вынимает из сумки платок, вытирает кровь вокруг раны. Говорит, что надо продезинфицировать, когда я вернусь домой. Говорит — пойдем, я отведу тебя к маме. Помогает мне подняться, берет мой велосипед и подводит меня к матери. Та смотрит на меня со слабой улыбкой. Она даже не взглянула на даму, не поблагодарила. Я сажусь рядом, уже не плачу. Дама возвращается на прежнее место. На свою скамейку. Она смотрит на нас. Не может удержаться. Я крепко сжимаю в руке ее бумажный платок. Мама поднимается, говорит, что пора идти. Мы идем. Проходим мимо дамы, которая не сводит с меня глаз. Я поворачиваюсь к ней в последний раз. Она делает мне знак рукой. И я понимаю, что она хочет сказать этим знаком, в пустом парке поздним вечером. Она хочет сказать, что я должна быть сильной, что мне нужно много мужества, мне придется расти с этим. Вернее, без этого.

Я иду рядом с велосипедом. За мной сухо щелкает калитка парка.

— Мсье Мюллер, встаньте и сосчитайте до двадцати.

Сегодня утром Лукас совершенно не в себе, у него опухшие глаза, растрепанные волосы, отсутствующий вид. Он обреченно вздыхает, медленно поднимается, начинает считать:

— Один, два, три…

— Стоп!.. Это ваша оценка, мсье Мюллер, три из двадцати. Задание было дано две недели назад, ваш средний балл в этом триместре — пять с половиной. Я буду требовать у мадам директрисы вашего отстранения от уроков на три дня. Если вы желаете остаться на третий год, у вас есть все шансы. Вы свободны.

Лукас собирает вещи. Впервые он выглядит уязвленным. Он не возражает, ничего не роняет на пол, перед тем как выйти из класса, он оборачивается ко мне, в его глазах такое выражение, будто он говорит: «Помоги мне, не бросай меня», но я играю неприступность — прямая спина, высоко поднятая голова, предельно сосредоточенный вид, как в передаче «Вопросы для чемпиона». Если бы я была оснащена функцией «срочная блокировка дверей», меня бы это вполне устроило.

Лукас собирается на вечеринку к Леа. Он пойдет один. Без меня. Я очень старалась представить себе декорации праздника и себя в сердцевине торжества, в сполохах прожекторов, музыки, окруженную выпускниками и все такое. Я очень старалась прокрутить в голове картинки праздника так, чтобы выглядеть естественно: вот я танцую в толпе, непринужденно болтаю с Аксель, в руке — бокал шампанского, сижу на диване и отпускаю остроумные реплики. Но у меня ничего не получилось. Это просто-напросто невозможно. Несовместимо. Это все равно что стараться представить себе жалкого слизня на Международном Салоне стрекоз.

Во дворе я ищу его глазами, он разговаривает с Франсуа Гайяром, широко разводит руками, издалека я вижу, что он улыбается мне, и я не могу сдержать ответную улыбку, даже если я сержусь, потому что у меня нет черепашьего панциря и улиточной раковины тоже нет. Я всего лишь малюсенький слизень в «конверсах». Совершенно голый.

После уроков Аксель и Леа стоят с Жад Лебрун и Анной Делатр, самыми красивыми девочками из выпускного, и о чем-то громко говорят. Я сразу же понимаю, что они обсуждают Лукаса и не замечают моего присутствия, я нарочно остаюсь за большим цветочным горшком и вострю уши.

— Сегодня утром я видела его в пивной на бульваре с о-о-очень странной девушкой, они пили кофе.

— Что за девушка?

— Не знаю. Она не из лицея. У нее был такой чумовой вид, уверяю тебя, просто живой труп, она плакала, а он орал на нее как бешеный.

Лукас присоединяется ко мне. Они тотчас замолкают. Мы идем к метро. Я молчу. Смотрю себе под ноги, считаю окурки на асфальте.

— Пепит, ты должна пойти со мной в субботу, это тебя отвлечет.

— Я не могу.

— Почему?

— Родители не разрешают.

— А ты у них спрашивала?

— Ну ес-тессс-но, спрашивала, они не хотят, чтобы я шла. Считают, что мне еще рано.

— Жаль.

Ага, как же, жаль ему, держи карман шире. Ему наплевать. У него своя жизнь. У каждого своя жизнь. В конечном счете Но права. Ничего нельзя совместить. Есть несовместимость вещей. Ему семнадцать лет. Он ничего не боится — ни того, что на него будут смотреть, ни быть смешным, ни говорить с людьми, с девочками, он не боится, что не впишется в интерьер, он знает, что он красивый, большой и сильный. И это меня раздражает.