Речь шла о приобретении с выставки союза венецианского этюда «Лошади святого Марка». И Кустодиев окончательно утешился, ибо слово И. А. Морозова имело в мире русских художников значительно больший вес, нежели мнение любителя изящных искусств и начинающего критика М. Волошина.

С недавних пор прославленный Мариинский театр стал рабочим местом Бориса Михайловича: ведущий декоратор театра Александр Яковлевич Головин пригласил его к себе в помощники. Предложение было с радостью принято Кустодиевым. Он сознавал, что в его живописном даре есть нечто театральное, близкое к миру сцены, и потому испытывал добрую зависть к тем из своих коллег, кто, подобно Бенуа, Баксту, тому же Билибину, уже имел опыт сотрудничества с театром.

Мотивируя свой выбор, А. Я. Головин писал в книге воспоминаний: «В мастерской Мариинского театра начал работать в качестве моего помощника Б. М. Кустодиев. Он уже тогда был известен своим сотрудничеством с Репиным при создании картины последнего “Заседание Государственного совета”. Его работы появлялись на выставках Нового общества художников в Петербурге и на выставках, устроенных Дягилевым в Париже и Берлине. Среди художественной молодежи это был один из самых талантливых людей»[184].

Весной 1908 года складывается ситуация, очень схожая с прошлогодней. В начале мая Юлия Евстафьевна уже выехала с детьми в «Терем», а Борис Михайлович вновь остается в Петербурге, чтобы завершить выполнение заказных работ. Но есть и другая причина. Похоже, что между соседями — Поленовыми, уступившими для строительства «Терема» участок своей земли, и Кустодиевыми, пробежала черная кошка. Ведь совсем недавно Борис Михайлович писал портреты профессора Поленова и его дочери Натальи и групповой портрет их семьи, сделал в столовой их дома картину-фреску с изображением лунной ночи, елового леса и лешего, преследующего русалку. И вот дружба врозь?

В начале мая Кустодиев пишет жене: «“Терем” все мне делается ненавистнее. И еще больше потому, что там рядом Поленовы… Своими собственными руками сделали себе петлю… Вообще у меня отвратительное состояние, которое еще усиливается этой постоянной думой о “Тереме” и придумыванием всяческих способов, как бы от него избавиться». Добавляет уже о другом, более серьезном: «Рука опять разболелась, и по утрам довольно неприятно плечо ломит»[185].

Несмотря на боли в руке, приходится тянуть взятый на себя тяжкий груз — исполнение заказных портретов председателей Государственного совета в разные периоды его деятельности: графа Д. М. Сольского, Э. М. Фриша и великого князя Михаила Николаевича, предназначенных для Мариинского дворца. Работа идет со скрипом, сеансы позирования графа Сольского то и дело срываются. Но от заказов нельзя отказываться — необходимы они и для поддержания репутации художника, и для заработка. По тем же соображениям берется Кустодиев за декоративное панно, заказанное неким Виблингером, представителем австрийской фирмы, скупавшей в Астрахани икру.

А «для души», для собственного удовольствия, Кустодиев, увлекшийся скульптурой, лепит с натурщицы задуманную им статуэтку «Материнство» — фигуру обнаженной женщины с ребенком на руках. «Вот будет для многих неожиданностью, когда она появится, здорово мне достанется…»[186] — предвидит он реакцию публики и критики.

В утешение детям застрявший в Петербурге отец шлет посылку. Юлия Евстафьевна сообщает: «Дети были счастливы, получив подарки, и спали на игрушках, причем Ира своему Шерлоку Холмсу оторвала руку и ногу, и я его спрятала до тебя…» В том же письме приписка от сына: «Спасибо, папа, кораблю я очень рад, он сломался»[187].

Отвлекаясь от заказных работ, Борис Михайлович переделывает портрет Романовой и теперь видит, что он получается «красивый и нарядный». Но все же главное для него сейчас — опыт создания скульптуры, и ваятеля радует, сообщает он жене, что натурщица позирует превосходно, несмотря на трудную позу: ей приходится стоять на одном колене. Жене отправлен и рисунок обнаженной модели с головой Иоанна Крестителя в руках: по ходу работы сюжет «Материнства» превратился в «Саломею». Кустодиев признается, что двухчасовое созерцание женского тела переносит с трудом, «хотя во время работы голова занята другим»[188].

По-видимому, со смертью Игоря что-то разладилось в отношениях с женой. «Страшно хотелось бы, чтобы ты поправилась, стала опять веселой, здоровой, и мы бы с тобой зажили — мне так хочется видеть рядом человека, который бы испытывал такую же радость жизни, как и я»[189].

Заказные портреты наконец сданы в Государственный совет. Да вот незадача — портрет Сольского вызвал возмущение заказчиков: почему, строго спрашивают Кустодиева, похож он на раскрашенный труп? «Как я ни объяснял, что этот труп сидел передо мной в еще более безнадежном виде и что я только изобразил то, что мог изобразить, — ничего не помогало»[190]. Портрет этот в конце концов решили не выставлять, но заплатить обещано за все три портрета, выполненных для Государственного совета.

Отдушиной Кустодиеву служит работа с моделью. Помимо скульптуры он пишет пастельный портрет натурщицы в кресле, о чем тоже сообщает жене. И тут уж терпение Юлии Евстафьевны иссякает. Супруг, похоже, совсем не торопится к семье. Ему больше по вкусу проводить время наедине с обнаженной натурщицей. И в Петербург летит очень сердитое письмо.

В ответ Борис Михайлович, не затрудняя себя оправданием, излагает свое жизненное кредо: «Получил твое “страшное” письмо сегодня, но… что-то не очень его испугался. Как-то не верится, что ты можешь мне “задать”! Да и за что, собственно? За то, что я работаю и потому не еду? Если это так, то это очень странно, и я значит очень обманывался в тебе, в твоем понимании моей работы и меня самого… Работа моя — это моя жизнь… Твое душевное состояние я вполне понимаю, но бросать из-за этого то, что я должен сделать, этого я не сделаю ни теперь и никогда в будущем. Ты это должна знать, или иначе я не тот, что ты себе представляла, и ты не та, что я думал до сих пор…»[191] В заключение письма — обещание, что в ближайшие дни постарается выехать в «Терем».

Он везет с собой подарки для детей. И как радует дочку нарядная, с высокой, как башня, прической японская кукла. Усадив дочь на широкий подоконник своей мастерской на втором этаже «Терема», Кустодиев запечатлел Ирину с куклой в руках. Пожалуй, в этой работе, лучше, чем в прошлогодней «Девочке с собакой», ему удалось передать всю поэзию детства.