Конечно, народная молва как всегда преувеличивала: никаких интимных отношений между Челкиным. и будущей императрицей не было ни в те далекие, подернутые сладким флером ностальгии времена, ни в более поздние, когда она стала сначала супругой наследника, а потом — полновластной государыней… Да и не могло быть — чересчур уж сильно Елизавета Федоровна обожала своего мужа, готовая снести от него любую обиду, которых с годами, нужно заметить, становилось все меньше… И вторым в государстве Российском человеком он стал вовсе не из-за дружбы с ней…

— Лиза, как вы видите, я примчался по первому же вашему слову, чтобы разделить постигшее вас и Россию горе. Но чем я могу помочь? Ведь я теперь простой ваш подданный, даже без определенного положения при дворе…

— Вам вернут все ваши полномочия, Борис… И даже более того, только, умоляю, не бросайте меня одну среди этих холодных бездушных людей, видящих во мне лишь досадную помеху на пути их интересов и планов…

По щекам императрицы вновь побежали слезы, и она отвернулась к окну. Даже в горе она оставалась повелительницей миллионов подданных, не имевшей морального права дать волю чувствам при постороннем…

— Я могу рассматривать эти слова в качестве официального приглашения? — спросил несколько суховатым тоном Борис Лаврентьевич и запоздало испугался, не перегнул ли он палку.

Оказалось, что нет: Елизавета Федоровна подошла к нему, замершему посреди гостиной, и положила узкую ладонь на запястье.

— Не обижайтесь… Вы же знаете, что я была против прошлогодней отставки и пыталась спорить с Николаем… Вернее, пыталась пытаться спорить, — поправилась она, робко улыбаясь. — Но он был непреклонен… Вы много пережили за эти месяцы?

Святая простота! Борис Лаврентьевич если что и пережил за месяцы опалы, так нестерпимую ненависть к своим обидчикам и к ее мужу в первую очередь. Того огненно-рыжего молодого человека, трогательного и застенчивого, давным-давно не существовало…

— Я страдал… Но не будем более об этом, ваше величество. Я, наверное, должен буду отклонить ваше предложение…

— Почему?

— Я тоже одинок, как и вы, Лиза… Может быть, даже более одинок. Как я смогу оправдать ваше доверие, если у меня нет даже нескольких единомышленников при дворе?..

Императрица надменно вскинула голову:

— Если вас останавливает только это… Вы сможете подобрать людей по своему усмотрению. Без ограничений, — веско добавила она. — А также отставить любого, кто вам неприятен… Кроме меня, естественно… — попыталась пошутить Елизавета Федоровна.

— Что вы…

— Я даю вам полный карт-бланш, Борис, разве вы не поняли? Я не могу уделять сейчас много внимания делам государства и надеюсь на вашу помощь.

Челкин понял, что государыня устала и едва держится на ногах. Но необходим был последний штрих…

— Вы разрешите мне подумать несколько дней?

— Подумайте, но недолго. Я жду вас послезавтра, Борис Лаврентьевич. Надеюсь, что вы явитесь уже с конкретными предложениями…

— До свидания, Елизавета Федоровна… — склонил голову с безукоризненным пробором Челкин, пятясь к двери. Внутри него все пело и ликовало. Вот оно! Свершилось!

* * *

Зачем какие-то списки, наброски?.. К чему все это деятелю такого масштаба? У Бориса Лаврентьевича все было в голове…

Для ключевых постов в запасе достаточно проверенных людей, не раз доказавших свою преданность, имеется в запасе кое-что и для остальных… Главное — раз и навсегда переломить хребет этой заносчивой кодле в лазоревых мундирах. Аристократы, м-мать их!.. Слава богу, что есть кое-что более «увесистое», чем столичная полиция, всегда бывшая к своему благодетелю более чем лояльной. Кто, как не Челкин, будто в воду глядя, заметно расширил несколько лет назад ее полномочия, выжал из своего августейшего друга дополнительные средства для модернизации оснащения, повышения жалованья, увеличения штата. Как кстати сейчас это, тогда казавшееся какой-то блажью. Опять пресловутая интуиция, позволившая в свое время удачно распорядиться батюшкиным наследством — близостью к верхам…

Мысли перескочили на императора, которого перед уходом из дворца изволил посетить вчерашний опальный фаворит.

«Августейший друг… Друг… — скривил губы в саркастической усмешке Челкин. — Восковая кукла!»

Да, Николай Александрович, лежащий в огромном полутемном помещении, опутанный десятками проводов и трубок, уходящих в недра громоздкой аппаратуры, только редкими всплесками на экранах осциллографов подтверждавшей, что он еще жив, больше всего напоминал огромную, в натуральный рост, восковую куклу, памятник самому себе…

Спокойное лицо мертвеца, глубоко запавшие глаза, прикрытые темными веками, заострившийся нос и ввалившиеся виски… Борис Лаврентьевич долго, затаив дыхание всматривался в лицо недвижимого самодержца, стараясь проникнуть взглядом сквозь гладкий желтоватый лоб и черепную кость глубже, туда, где, как и у всех смертных, таились сероватые, похожие на ядро грецкого ореха полушария.

«Интересно, видит ли он сейчас какие-нибудь сны, — пронеслась в мозгу посторонняя мысль. — Или просто непроницаемая глухая чернота…»

Конечно, для почтительно замерших в отдалении эскулапов было припасено самое печальное выражение лица из всего богатого арсенала бывалого царедворца. Незаслуженно обиженный друг, сострадающий над скорбным одром… Какой прекрасный снимок для глянцевых обложек таблоидов!

— И долго может продлиться… это?

Старший из врачей, вылитый академик Павлов из учебника физиологии, растерянно пожал плечами, развел руками:

— Никто не может сказать точно, ваша светлость… Может быть, пару недель, а может быть, и пару месяцев… Если не допускать пессимистического варианта…

— Его величество может умереть?

— Вряд ли… Все исследования доказывают полное отсутствие серьезных внутренних повреждений. Организм паци… его величества функционирует нормально… Почти нормально для такого состояния… — Седенький профессор отвел глаза. — Но, понимаете ли, мозг до сих пор, несмотря на все усилия науки, изучен весьма поверхностно… Ничего нельзя гарантировать…

«Неискренен, — сухо прощаясь, подумал Челкин. — Нужно будет подумать над его заменой… Профессора этого и всего его коллектива. Такое дело на самотек пускать нельзя…»

— Почему стоим? — поинтересовался он у шофера, преданного патрону до мозга костей грузина, некогда переманенного у закавказского наместника великого князя Михаила Петровича. Поговаривали, правда, за глаза и вполголоса, что шофер этот был в прошлом абрек…

Кавказец пожал обтянутыми замшей плечами, не говоря ни слова. Порой, чувствуя доверие хозяина, он позволял себе некоторые вольности.

Роскошный лимузин светлейшего почти упирался бампером в стоявший впереди автомобиль. Пробка! Слава богу, бронированные стекла не пропускали звуков извне, не то у высокопоставленного пассажира давно заложило бы уши от негодующей разноголосицы клаксонов.