Ханде заплакала. Все молчали. Ипек подошла к Ханде, поцеловала ее и погладила. Кадифе тоже подошла; девушки обнялись, и Тургут-бей, держа издали в руках пульт дистанционного управления, начал говорить ей утешительные слова, они все стали шутить, чтобы она не плакала. Тургут-бей, словно отвлекая маленького ребенка, показал ей жирафов на экране, и, более того, Ханде словно ребенок, готовый к тому, чтобы его отвлекли, заплаканными глазами посмотрела на экран телевизора: все они долго, почти забыв о своей собственной жизни, смотрели на пару жирафов, двигавшихся с довольным видом, словно в замедленной съемке, где-то очень далеко, наверное в сердце Африки, в местности с тенистыми деревьями.

— После самоубийства Теслиме Ханде, чтобы еще больше не огорчать своих родителей, решила снять платок и пойти на учебу, — сказала затем Кадифе Ка. — Они вырастили ее словно единственного сына, без каких-либо трудностей и бедности. Ее родители все время мечтают о том, что в дальнейшем дочь будет заботиться о них, Ханде очень умная. — Она говорила очень нежно, словно бы шепотом, но так, чтобы Ханде слышала, а девушка с заплаканными глазами слушала ее, вместе со всеми глядя на экран. — Мы, девушки в платках, сначала пытались ее переубедить, чтобы она не прекращала нашу борьбу, но, поняв, что снять платок лучше, чем совершить самоубийство, решили помогать Ханде. Для девушки, которая считала платок повелением Аллаха и знаменем ислама, сложно потом снять его и выйти на люди. Ханде на много дней закрылась дома и пыталась сконцентрироваться на этом решении.

Ка, как и другие, съежился от чувства вины, но когда его рука коснулась руки Ипек, внутри его разлилось чувство счастья. Пока Тургут-бей быстро перескакивал с канала на канал, Ка прижался рукой к руке Ипек, желая ощутить то же счастье. Когда Ипек сделала то же самое, он забыл о грусти, царившей за столом. На экране телевизора появился спектакль в Национальном театре. Долговязый, похожий на палку человек рассказал, что для него почетно участвовать в первой в истории Карса прямой трансляции. Пока оглашали программу спектакля, среди душещипательных рассказов, откровений голкипера национальной сборной, позорных тайн нашей политической истории, сценок из Шекспира и Виктора Гюго, неожиданных признаний, скандальных историй, имен незабвенных ветеранов истории турецкого театра и кино, шуток, песен и страшных сюрпризов Ка услышал, как прочитали его имя, назвав его "наш самый великий поэт, спустя многие годы тихо вернувшийся в нашу страну". Под столом Ипек взяла его за руку.

— Значит, вы не хотите вечером идти туда, — проговорил Тургут-бей.

— Мне очень хорошо здесь, я очень счастлив, сударь, — ответил Ка, еще сильнее сжимая руку Ипек.

— Вообще-то я вовсе не хочу портить ваше счастье, — сказала Ханде. Все вдруг почти испугались этого. — Но сегодня вечером я пришла сюда из-за вас. Я не читала ни одной из ваших книг, но мне хватит уже того, что вы — поэт, который доехал до самой Германии и видел мир. Скажите, пожалуйста, в последнее время вы писали стихи?

— В Карсе ко мне пришло множество стихотворений, — ответил Ка.

— Я подумала, что вы сможете рассказать мне, как можно сконцентрироваться на этом. Скажите мне вот что, пожалуйста: как вы пишете стихи? Вы концентрируетесь?

Это был вопрос, который чаще всего задают женщины поэтам на поэтических вечерах, устраиваемых в Германии для турецких читателей, но на этот раз он вздрогнул, как это было каждый раз, когда спрашивали что-то особенное.

— Я не знаю, как пишутся стихи, — ответил он. — Хорошее стихотворение словно приходит извне, откуда-то издалека. — Он увидел, что Ханде смотрит на него с сомнением. — Скажите, пожалуйста, что означает для вас понятие "сконцентрироваться"?

— Я прилагаю усилия целый день на то, что хочу представить себя без платка, но ничего не получается. Вместо этого у меня перед глазами появляется то, что я хочу забыть.

— Что, например?

— Когда число девушек в платках увеличил ось, из Анкары прислали женщину, чтобы она убедила нас снять платки. Эта убеждавшая нас много часов женщина разговаривала в комнате с каждой из нас в отдельности. Она задавала сотни вопросов, такие, как: "Твой отец бьет маму? Сколько у тебя братьев и сестер? Сколько твой отец зарабатывает в месяц? Что ты носила до платка? Тебе нравится Ататюрк? Какие рисунки висят у тебя дома на стенах? Сколько раз в месяц ты ходишь в кино? По-твоему, мужчина и женщина — равны? Кто важнее — Аллах или государство? Сколько ты хочешь иметь детей? Тебе мешают в семье?" — записывала наши ответы на бумагу, заполняла о нас анкеты. У нее были крашеные волосы и накрашенные губы, голова у нее была непокрыта, она была очень изящно одета, как в модных журналах, но, как бы это сказать, на самом деле она была очень проста в общении. Хотя некоторые ее вопросы доводили нас до слез, потом мы ее полюбили… Среди нас были те, кто думал, что, слава богу, она не замаралась грязью Карса. Потом я стала видеть ее во сне, но сначала не придала этому значения. А сейчас, когда я пытаюсь представить, как сниму с головы платок, распушу волосы и буду ходить среди людей, я вижу себя в роли этой убеждавшей нас женщины. Как будто я тоже стала такой же шикарной, как она, я ношу туфли на тонких каблуках и открытые платья. Мужчины обращают на меня внимание. Мне это и нравится очень, и очень смущает.

— Ханде, если хочешь, не рассказывай о том, что тебя смущает, — сказала Кадифе.

— Нет, я расскажу. Потому что я стесняюсь в моих фантазиях, но не стесняюсь самих фантазий. На самом деле я не верю, что если я сниму платок, то стану женщиной, которая будет провоцировать мужчин и мечтать только о своих желаниях. Потому что я сниму платок, не веря в то, что я делаю. Но я знаю, что человека может охватить сильное желание, хотя он сначала может в это и не верить, и может охватить даже тогда, когда, как он думает, ему этого не хочется. И мужчины, и женщины, все мы по ночам в своих снах совершаем грехи, которые, как полагаем, совершенно не хотим совершать в реальной повседневной жизни. Это правда, разве не так?

— Довольно, Ханде, — сказала Кадифе.

— Разве не так?

— Не так, — ответила Кадифе. Она повернулась к Ка. — Два года назад Ханде должна была выйти замуж за очень красивого молодого курда. Но парень ввязался в политику, и его убили…

— Это никак не связано с тем, что я не могу снять платок, — рассердившись, сказала Ханде. — Причина того, что я не снимаю платок, в том, что я не могу сосредоточиться и представить себя с непокрытой головой. Каждый раз, когда я пытаюсь представить это, я в воображении превращаюсь в таких, как женщина, убеждавшая нас снять платок, либо в женщину, мечтающую о страсти. Если я хотя бы разок смогу представить себе, как с непокрытой головой вхожу в двери института, иду по коридорам и вхожу в аудиторию, я, даст бог, найду в себе силы сделать это и тогда стану свободной. Потому что я открою голову по своей воле и по собственному желанию, а не под давлением полиции. Но я не могу сосредоточиться на этом.

— Не придавай этому столько значения, — сказала Кадифе. — Если даже в тот момент ты не выдержишь, ты все равно всегда будешь нашей милой Ханде.