– За что ты меня так? – усмехнувшись, шепнул он. – Уж как-то слишком…

– Иди ты знаешь куда! – крикнула она и зажмурилась. – В гробу я тебя видала с твоими умностями! Попил моей крови, хватит!

Под утро он проснулся от невыносимой тяжести в сердце. Сквозь сомкнутые веки ему померещилось, что стеганые стены с золотыми шляпками гвоздей разбухают, движутся и напоминают коктебельскую морскую воду. Из розовой, освещенной солнцем, вода становилась пронзительно-красной, густой, тяжелой, вкус ее был вкусом крови, вкусом содранной родинки. Со всех сторон она хлынула на него, и, не просыпаясь, он начал судорожно шарить руками в поисках какого-то бинта, тряпки, полотенца. Ничего не было рядом, кроме большого знакомого тела жены. В голове отчетливо мелькнуло, что можно взять и использовать ее тело как тряпку или полотенце. И он увидел самого себя, спокойно приподнимающего Люду с простыни и вытирающего кровь ее теплой творожистой плотью. От ужаса он сразу же пришел в себя. Люда мирно спала рядом. Ее тяжелая увядшая голова прижималась к его плечу своей вытравленной перекисью прядью. Он хотел встать, но резкая боль в низу живота помешала ему. Нашарив рукой кнопку ночника, он осторожно спустил ноги с кровати, и тут же ладонь его почувствовала влагу. В нескольких местах на простыне были яркие пятна крови.

– Полное, полное обследование. Само по себе кровотечение из кишечника вызывается разными причинами, – объяснила ему старая усатая армянка, его лечащий врач из ведомственной поликлиники. – Сразу начинайте, не откладывайте. И направление к урологу я вам дам.

…остальное, в сущности, мне известно понаслышке. Из чужих недомолвок, сплетен, неловких замалчиваний…

– Ему вроде сразу предложили операцию, так? У него началась эта, как ее… Простата?

Разговор идет в присутствии моего отца, и тот хмурится.

– А он вроде спросил у врача: «Смогу ли я после операции?..» Понимаешь?

Многозначительная пауза, и разговор обрывается. Отец молчит.

– Ну, и когда врач сказал, что… В общем, он отказался. То есть он признался, что у него есть женщина, и потерять ее… То есть он себя просто погубил. Он попросил отсрочки. А вдруг обойдется?

Отец мой все молчит и молчит, хотя та, которая говорит, явно нуждается в его подтверждении.

– Я ничего не понимаю, – вздыхает она наконец, – такой ведь был любитель жизни… И – на тебе!

– Да, – негромко говорит мой отец. – Он был любитель жизни. Действительно, был.

Марину словно подменили. Раздражение, хмурое лицо, домашние скандалы прекратились. Несколько дней она ходила с торжественными, хитрыми глазами, исчезала с самого утра, запиралась у себя, а на Восьмое марта вдруг сунула няньке в подарок ядовитого цвета огромную мохеровую кофту. Наконец как-то вечером, размешивая ложечкой сахар, сказала родителям:

– Томас приезжает в конце месяца. Мы расписываемся.

– Господи! – разрыдалась Люда и тут же засмеялась сквозь слезы: – Слава тебе, господи!

«Значит – все», – сверкнуло у него в голове. Они уедут. Внук, сидящий у него на коленях, с размаху шлепнул ладонью по вазочке с вареньем. Вазочка перевернулась, и жидкое клубничное варенье растеклось по столу. Опять померещилась кровь. Что это? Бог мой! Как больно. Все разрывается, кровоточит. Она уедет и мальчика увезет. Они останутся с Людой. Так было когда-то давно, много лет назад, до рождения самой Марины: он и Люда. Молодые, вдвоем. А сейчас? Это ужас какой-то: они уедут навсегда. Отношения разорваны, испорчены. Кровоточит. Она не позвонит, не навестит. Дочка моя. Ведь моя? Люда вытирала варенье мокрым полотенцем. На белом полотенце клубничные ягоды краснели, как сгустки крови. Вот и всё. Не будет ни скандалов, ни истерик, ни упреков. Она уедет и увезет ребенка.

Черное лакированное дерево кровати отражалось в огромном зеркале. В зеркале мелькали растрепанные темные волосы Марины, ее растопыренные перламутровые пальцы, сжавшие чью-то огромную седую шевелюру.

– Сука ты, стерва, – сдавленно доносилось из вороха смятых простыней, смешиваясь с хриплым тяжелым дыханием. – Я ведь на тебе чуть было не женился тогда, после Барвихи. А ты, сука, на немца перепрыгнула! Ну, говори…

– Сережа! – вскрикивала Марина, и голос ее звучал влажным голубиным клекотом. – Сережик мой! Если бы ты тогда сказал мне, что это серьезно… А так… Сколько лет мы вместе…

Клекот замер в ее белом закинутом горле. Зеркало отразило мощную спину, вдруг побагровевшую, заслонившую собой ее упавшие перламутровые пальцы, перепутавшиеся волосы, поднятые колени. Хриплое дыхание оборвалось перепончатым странным звуком, напомнившим собачий лай.

В зеркале скользили медленные движения одевающейся Марины. Рука в нежных кольцах дотронулась до яркого пятна над левой грудью.

– Опять след оставил, – влажным голубиным клекотом сказала она тому, кто горою заросших шерстью мышц возвышался над смятыми простынями.

– Ты еще не такого заслуживаешь, – низким басом сказал лежавший на постели человек. – Но я обещал и выполню: поедешь моим человеком. И чтобы вся информация была у меня на столе. Без опозданий. А то я как замуж тебя выдал, так и разведу – глазом моргнуть не успеешь! Ребенка можешь забирать. Слизняк тебе ничего не сделает. Позвонят ему, откуда следует, и все объяснят. Но избавиться от меня тебе не удастся, об этом забудь. Буду наезжать. С прежней любовью. Это уж ты потерпишь… И ты сюда будешь наведываться, в эту кроватку. В командировки. С докладами. Все поняла?

– Все, – влажными, вишневыми свеженакрашенными губами ответила Марина, застегивая последнюю золотую пуговицу на блузке. – Я тебе этого никогда не забуду… – Она быстро сверкнула на него темными глазами. – Спаситель мой милый…

И тут же, как кошка, прыгнула обратно в постель, в ворох смятых простыней и подушек.

Дымчатый, с уголком белого накрахмаленного носового платка в кармане, прилетел из Германии Томас. Открыл перед нею бархатную коробочку с обручальным кольцом. Состоялась скромная домашняя помолвка при свечах, с французскими сырами и итальянскими винами. Посторонних не было: только счастливая парочка и они с Людой. Люда была в черном шелковом платье, нитка мелкого жемчуга два раза обхватывала ее морщинистую шею. Марина в пенных белых кружевах. Плечи и грудь, как всегда, обнажены. Свечные блики лоснились на ее коже. Остановившимися за дымчатыми стеклами зрачками Томас восторженно смотрел на выпуклое начало ее приподнятой корсетом груди в низком вырезе белой пены. Вилка прыгала в его пальцах. Когда выпили второй бокал шампанского, Марина вдруг подошла к отцу и погладила его по щеке. Обернула темноволосую голову в сторону Томаса, улыбнулась его восхищенному взгляду. И, словно позируя, прижалась виском к отцовскому плечу.

– Как вы похожи, – сияя сказал Томас. – Одно лицо.

Что-то сдавило ему горло. Он вдруг крепко прижал к себе Маринину голову.

– Папочка, – прошептала она успокаивающе, но не вырвалась, не оттолкнула его, а, наоборот, обхватила его шею обеими руками и крепко поцеловала влажными губами с тем характерным, еле слышным причмокиванием, которое сохранилось у нее с самого детства. Потом опять улыбнулась влюбленному взгляду жениха и стерла с отцовской щеки следы своей вишневой помады.