Всем своим видом показывая недовольство, Герман начал раздевать раненого.

Я же тем временем опять вытащила хозяйку из теплой постели, велев ей приготовить котел горячей воды и стопку чистых льняных полотенец. Увидев в моей руке серебряную монету она, словно заяц, заметалась по кухне.

У нашего лекаря-еврея я немного научилась тому, как надо обрабатывать раны. Он считал методы западноевропейских лекарей варварскими и всегда настаивал на использовании чистой воды и свежих полотенец. И он постоянно мыл руки, особенно перед тем, как начинал заниматься пациентом.

Вода в миске была такой горячей, что я едва не ошпарилась. Сжав зубы, я вновь и вновь погружала руки в воду и наслаждалась тем, как они наполнялись теплом.

Ганс беспокойно зашевелился, когда я тряпичным тампоном коснулась глубокой раны на его бедре. Она была величиной с кулак и отвратительной на вид. Вокруг образовавшегося отверстия кружились насекомые, притягиваемые запахом, исходящим из загнивающей раны. Я попыталась рукавом своей рубахи стереть с его живота всю эту копошащуюся нечисть. От грубых прикосновений он сжался и застонал.

— Как думаешь, он выкарабкается? — обернулась я к стоявшему рядом Герману.

Тот, помедлив с ответом, сказал наконец:

— Во всяком случае его нельзя отсюда уносить. И потом, куда ему деваться, когда ваш отец приказал бросить его раненого…

— Приказ отца меня не интересует! Мой слуга все-таки человек! — запротестовала я.

— Даже если мы и унесем его отсюда, то лишь тогда, когда у него спадет температура. Если он переживет эту ночь… Ну да сил у него как у медведя. Госпожа, вам следует вернуться, пока никто не заметил вашего отсутствия. Этот язычник навлечет на вас беду. Господь все видит, видит и то, что вы мараете себя о варвара!

— Что это тебе втемяшилось в голову? Говоришь, как патер Арнольд!

— Это как раз и говорит патер Арнольд. Он утверждает, что этот раб — язычник, плюющий на крест, — упорствовал Герман, с презрением глядя на раненого со стороны. — Патер говорит, что он антихрист во плоти. И все в замке верят в это.

Я покачала головой. Антихрист… Конечно, я слышала разговоры людей в замке. Как они по углам обсуждали иноверца и трижды осеняли себя крестом за его спиной. Как они тайком прибили на внутреннюю сторону входной двери на конюшню деревянный крест, чтобы черт не вселился в лошадей. И еще я знала, как патер склонял отца разделаться с язычником или, по крайней мере, насильно окрестить его.

— Всевышнему вера этой твари так же безразлична, как вера моего цепного пса, — ответил на это отец. — Идите и возьмите у казначея деньги на толстую свечу, но оставьте меня с вашей болтовней и сплетнями в покое.

Патер поспешил в часовню и громко молился за спасение души свободного графа…

Я вновь стала всматриваться в покрытое каплями пота лицо. Чего мы только не слышали об антихристе — его зловонном дыхании и прокаженной плоти, о том, как незаметно выискивал он способы губить людей. Я не желала верить в то, что душа Ганса полна злых умыслов…

— Эту ночь я проведу здесь.

Герман широко раскрыл глаза.

— В этой завшивленной ночлежке! Госпожа, опомнитесь, это место не для дам! Вам следовало бы запретить даже появляться здесь!

Он, конечно, был прав. Дочери графа не пристало посещать кабак, а для ухода за ранеными существовали батрачки. Но я помнила выражение лица хозяйки, которая, возможно, задумала что-нибудь неблаговидное.

— Уйди, Герман. Ты не заставишь меня изменить планы, я остаюсь. Сделай милость, скачи домой. Я найду способ вызволить его отсюда.

Герман мрачно смотрел на меня, будто изучая.

— И как вы это себе представляете?

— Никто не узнает меня в этой одежде. Может, уже завтра мне удастся достать повозку.

— И где же вы хотите разместить своего слугу, если замок будет осажден? Враг вряд ли пропустит вас.

— Я поеду с ним в монастырь. За время поездки я сумела составить целый план. Монахи сведущи в медицине и не откажут мне в помощи. Они просто не посмеют из-за христианской любви к ближнему…

— Госпожа, вы навлечете на себя гнев, который никогда не испытывали. Ваш отец этим же летом выдаст вас замуж за первого же попавшегося рыцаря.

— Лучше уж я замурую себя в келье.

Я сжала кулаки. Какое до всего этого дело Герману? Как он вообще осмеливается разговаривать со мной так?

Выражая недовольство, я пнула ногой свою накидку и облокотилась о ветхий подоконник. Даже для слуг, казалось, не было важнее темы для обсуждения, чем тема предстоящего замужества дочери графа. С тяжелым сердцем я должна была согласиться, что они правы. Девочка выросла для того, чтобы выйти замуж. Для Зассенберга это имело особенное значение: ведь Эмилия была больна, и я оставалась единственной дочерью, к подбору жениха для которой следовало относиться с особым тщанием. Он должен быть богат, целеустремлен и не очень властен, но прежде всего союзником графу. Таким образом, отец в первую очередь подыскивал себе зятя, а уж потом мне мужа. При мысли о всех тех перипетиях, которые предстояло пережить в связи с этой проблемой, оставалось лишь вздыхать. Девушку разумеется, никогда не спрашивают, хочет ли она замуж, и тот факт, что мне удалось отказать доброй дюжине женихов, свидетельствовал о моем упрямстве… и еще, может быть, о малой толике чистосердечия со стороны моего отца, который не забывал, что моя мать, к ужасу ее образованной семьи, вышла за него замуж по любви. Майя всегда охотно рассказывала о том, что к матери сватались князья и она могла бы стать богатой и могущественной. Но так как она наотрез отказывалась отступиться от отца, был даже приглашен лекарь, которому поручили лечить ее от заблуждения и пустых грез. «Любовь — это тяжелое заболевание, — любила говорить наша кормилица, вздыхая и закатывая глаза к небу — А ваша мама была очень больна. Даже священник ничего не мог поделать». Прекрасная Женевьева добилась того, что в качестве жены лотарингского графа отправилась на его родину. Когда Эмилия и я остались одни, мы часто размышляли о том, действительно ли любовь была заболеванием? Разве Ида с кухни выглядела больной? И мать с ее свежим цветом лица, которое всякий раз немного краснело, когда отец, шаля, кружил ее в зале — разве она была больной? «Любовь — грех, который делает нездоровой душу. — шептала Эмилия. — Это сказал патер, Элеонора, и я этого не понимаю». Я тоже не совсем понимаю это. Но глубоко в душе я знала, что мать поступила верно и что я, если захочу выйти замуж, должна испытать эту болезнь под названием любовь.

Наверное, я показалась слуге Герману слегка размечтавшейся, он долго глядел на меня, чуть отклонив голову в сторону, и лукаво ухмылялся.

— Ваш отец вытянул с вами счастливый билетик, — вымолвил он наконец.

Вспылив, я сделала шаг в го сторону.

— Заткнись, не смей дерзить и вообще исчезни. Если кто-нибудь спросит, где ты был, молчи! И скажи хозяйке, пусть принесет побольше перевязочного материала и немного вина.