— Просыпайтесь-ка, милая барышня! Плохой, видно, вам сон приснился?

Маша с сожалением открыла глаза.

— Сама не знаю, плохой ли, хороший…

— Ну, простите великодушно, если ненароком хорошему помешал.

На нее приветливо смотрел попутчик — импозантный мужчина лет пятидесяти, а может, шестидесяти — Маруся никогда не умела правильно определять возраст.

— Смотрю, воротник пол-лица закрыл, забеспокоились вы, заметались. Дай, думаю, разбужу, уж вы не обессудьте…

— Ну что вы! Все вы правильно сделали. Большое спасибо.

— Тогда позвольте представиться: Крестниковский Кузьма Кузьмич, художник.

— Очень приятно. Мария Сергеевна Бажова, учительница. А я так и подумала, что вы художник.

— Вот как? Это почему же, милая барышня?

— У вас вдохновенное лицо, пышная шевелюра, бородка, бабочка вместо галстука, а в конец салона вы отнесли большущую папку, видимо, с эскизами…

— Да вы просто Шерлок Холмс! — восхитился Кузьма Кузьмич. — А я вот не подумал о вашей профессии. Просто порадовался, что скоротаю дорожку рядом с красивой женщиной. Так чем же вы занимаетесь, Мария Сергеевна?

— Я учительница.

— Это я уже знаю. Преподаете английский в средней школе. А может быть, в университете. Угадал?

— Нет, — засмеялась Маруся. — Я веду первый класс в селе Вознесенье. Это в Савинском районе.

— Ага! Но так просто я не сдамся. Попробую все же что-нибудь угадать. Ну-ка, дайте-ка мне свою руку…

— А вы что же, хиромант? — улыбнулась Маруся, протягивая раскрытую ладонь.

— В некотором роде, — заверил Крестниковский. — Ну-ка, ну-ка, что тут у нас прописано? Значит, так: живете вы в деревне Новишки у Василия Игнатьевича Крылова…

— Да, — изумилась Маруся, ошеломленно разглядывая свою ладонь. — А как вы узнали?

— Деревня, милая барышня, как большая коммунальная квартира: ты еще только чихнуть собираешься, а тебе уже диагноз поставили.

— Хотите сказать, что вы деревенский житель?

— А что, не похож?

— Нет, — покачала головой Маруся, — совсем не похож.

— А ведь я селянин с вековыми корнями. Хотите, расскажу?

— Конечно, хочу.

— Пращуры мои испокон веков на этой земле жили крепостными крестьянами. И в восьмидесятых годах позапрошлого уже столетия прапрадед мой, тоже Кузьма Кузьмич Крестниковский, тогда уже вольный, построил здесь, в Меховицах, прядильную фабрику.

Края эти в те времена были богатые, и люди жили зажиточно: в каждом доме минимум по две коровы, лошади, овцы, свиньи, а уж гусей с курами никто и не считал. Рыбу в город из Уводи, грибы белые, грузди возами возили. Крестьяне в шубах ходили — и мужики, и бабы.

А какие в Вознесенье ярмарки шумели! Дед мой их мальчишкой застал, рассказывал. Чем только не торговали! А какие гулянья были, праздники церковные! Девки хороводы водили. От храмов вон одни стены остались, а и по ним видны былое величие и размах.

А в революцию, это уже при прадеде, фабрику национализировали, усадьбу, как водится, сожгли, а уж прадед сам умер — не вынес разора.

Дед мой, воспламененный новыми идеями, отправился биться за народное счастье. А после гражданской вернулся на родное пепелище — из всех построек один только флигель и уцелел. Так до сих пор и стоит, еще и внукам нашим послужит. Вот как раньше строили!

Назначили деда на фабрику «красным директором». В тридцать восьмом, правда, расстреляли. Хотя работу он наладил и служил, как говорится, верой и правдой — искренне верил в идею.

А отец мой, царствие ему небесное, уехал в Москву учиться — мечтал стать художником. И видно, сбой случился в адской канцелярии, потому что каким-то чудом его не тронули. Но тут война началась, Великая Отечественная, отец на фронт ушел, а в сорок третьем потерял правую руку и вернулся в родительский дом.

Очень он тяжело свое увечье переживал. И не знаю, может, не пережил бы, кабы не мама. Она была сестрой милосердия, ухаживала за ним в госпитале, да так на всю жизнь и приклеилась.

— Значит, не довелось ему стать художником?

— Нет, не довелось. Хотя он пытался рисовать левой. Но все было совсем не то, отец это прекрасно понимал и никому своих работ не показывал.

— Чем же он жил?

— Инвалидом жить не хотел. Пошел на фабрику, вскоре тоже дослужился до директора и работал так до шестьдесят пятого года, когда уже и чинить стало нечего — оборудование полностью износилось. Да и не мудрено — без малого сто лет крутилось денно и нощно. Вот как раньше делали — на века!

Модернизировать производство не сочли нужным. А ведь с этой фабрики вся округа кормилась, больше здесь ничего и не было — колхозы захудалые да она. Хотя, — усмехнулся он, — не такие уж и захудалые. По сравнению с нынешними прямо-таки образцово показательные хозяйства. Ну так вот, фабрику закрыли, и потянулась молодежь в чужие города и веси.

— А вы, значит, остались?

— Да нет, поначалу и я потянулся. Уехал в Москву учиться, встретил там свою Наташу, родили мы с ней двух сыновей — Кузьму и Андрея.

— Еще один Кузьма Кузьмич?

— Такая у нас в роду традиция — старший сын наследует это имя, принимает, так сказать, эстафетную палочку.

— А почему в деревню вернулись?

— Да много было причин. Мама одна осталась, болела, а уезжать наотрез отказалась. Наташа в Москве задыхалась — у нее астма. Да и сам я как-то не прижился, не очень мне удавалась роль непризнанного художника. Критики меня ругали, выставляться не разрешали. Я ведь примитивист, но, по их мнению, какой-то был неправильный — искажающий социалистическую действительность, уродующий советского человека.

А я все время по родной земле тосковал, по красоте этой, по чистоте, по правильности. Но, что удивительно, первой предложила сюда вернуться Наташа. Я думал поначалу — порыв, а потом затоскует, захандрит и убежит отсюда не оглядываясь.

И что вы думаете, милая барышня? Ничуть не бывало! Такой пейзанкой заделалась моя Наташа. Расцвела, похорошела. А энергии в ней — откуда только что взялось!

Я ее, знаете, как зову? Женщина земли. Ей сосед наш, Федор Иванович, как-то сказал: «Отдохни! Ведь ты же упадешь!» И я ее ругаю, не велю так надрываться. А она смеется. «Мне, — говорит, — не в тягость, а в радость».

— А где же она так убивается?

— О! И не перечесть! Она же у меня тоже художница. Красоту очень тонко чувствует. Каких она цветов развела! Чего только не насажала! И порхает в сарафане над своими подопечными, словно яркая бабочка — кого пострижет, кого пожурит, а кого и похвалит. Бабки говорят, она, мол, слова специальные знает…

— А зимой, весной, поздней осенью?