Едва адмирал услышал знакомый хлюпающий плеск, крики работавших людей и повизгиванье ворота, как обычное чувство возбуждения и наслаждения деятельностью уже начало пробуждаться в нем. Люди узнали его гичку, узнали его самого, и шум приветствовавших голосов пронесся над водой. Адмирал возвращался к тем, кого сам избрал в качестве главных спутников жизни, и люди радовались его появлению.

Адмирал прошел на гичке близ фрегата и трех лихтеров, стоявших на якорях. В это время к правому борту фрегата укрепляли найтовами два бревна. Среди работающих Ушаков тотчас узнал плотника Финогена, напряженная согнутая спина которого была прикрыта промокшей рубахой.

– С приездом, батюшка Федор Федорович! Вот принайтовим. Да бочки, бочки к ним! – вдруг прокричал Финоген без малейшего перерыва.

Голос Финогена был сердитый и хриплый. Следовательно, что-то не ладилось. Что именно, Ушаков понял без объяснений. К бревнам должны были подвесить пустые бочки, чтоб фрегат не лег с левого борта на правый.

– Сколько бочек нужно? – спросил адмирал.

– Да почитай двадцать пять, – доложил плотник, фыркая, как морж.

– Тридцать, – поправил Доможиров и бросил недогрызенный кусок лепешки в воду.

Между ним и Финогеном почти всегда существовали разногласия.

Сейчас они оба выглядели одинаково сердитыми, так как бочки еще не были доставлены.

Адмирал сошел на пристань, осмотрел стрелы, гини, шпили и убедился в том, что Куликов даже не сумел правильно расставить людей на аврале. Везде виднелось много народу, и все были заняты, но люди больше толклись, чем работали. Капитан Куликов ходил за адмиралом с тоской в сердце и шептал Доможирову:

– Подвели, сударь, бог вас суди. Не ожидал я от вас таковой конфузии.

Доможиров с ненавистью глядел на него и гудел:

– Сами себе, государь мой, конфузии чините, плакаться не на кого – говорил я вам баркас послать.

Куликов махал рукой со знакомым, ненавистным Доможирову перстнем.

– Привычки петиметровы[5], – грубо вслух бормотал Доможиров, трепля свои густые, как лесные дебри, волосы.

– Иван Николаевич, – обернулся адмирал к капитану фрегата, – вы бы Финогена по пустякам не употребляли. Пошлите его срубы к люкам готовить.

И не давая опомниться Куликову, приказал разгрузить стоявший у пристани баркас, доставивший гини и тросы, послать его за пустыми бочками, а лишних людей, которые зря возились с бревнами, отправить на помощь Финогену. Затем он посоветовал вызвать водолазов.

Капитан Куликов совсем не умел работать, когда его торопили и нахлестывали, как коня нагайкой.

– Как прикажете, ваше превосходительство, – покорно отвечал он на все распоряжения адмирала.

– Под фрегат подвести еще несколько грунтовов, – говорил адмирал, обращаясь на этот раз к Доможирову – Переосновать гини от стрел к левому борту судна.

Последнее уже касалось не частностей, а общего плана работ, и Доможиров обиделся. Он считал себя непогрешимым и всякие советы воспринимал как оскорбление. Поэтому он тотчас забыл свои добрые чувства к адмиралу.

«Самолюбие, государь мой! Надо что-нибудь найти – и нашел», – думал он, с еще большим ожесточением взбивая свои вихры.

«Ничем никогда нельзя угодить человеку, – мысленно вторил Доможирову капитан Куликов. Возня с новыми грунтовами начинала томить его. Ему очень хотелось, чтоб грунтовов не оказалось или чтобы они лопнули. – Пока адмирала не было, все шло тихо, мирно, гладко. Даже злой и вечно шипящий Доможиров был явно добрее. И что бы адмиралу пожить еще с месяц в Петербурге? Все бы без него кончили спокойно, не торопясь. Нет, не утерпел, прискакал, чтоб показать, какой он рачитель есть. Только, видно, там его рачение по заслугам расценили. Недаром все говорят, что государыня его даже принять не пожелала и скоро придет приказ направить Ушакова на Каспий вместо графа Войновича», – продолжал роптать Куликов.

Угадал ли адмирал чувства обоих командиров или ему казалось, что приказания его передают недостаточно быстро, но он стал распоряжаться сам. Если ему не давалась гармония в музыке, то гармонией труда он владел всецело. Он сам знал в себе эту способность и любил ее. Понемногу люди встали каждый на свое место, и дело пошло, как по цепи, звено за звеном, и чем дальше, тем стройнее и лучше.

Ушаков спрыгнул в гичку и приказал грести к лихтеру. Черный борт чуть сочился смоляными крупными слезами. Как тонкая волосяная сеть, бежало по обшивке отражение водяной ряби. И от острого запаха дегтя воздух был еще легче и свежей.

Адмирал почувствовал под подошвами башмаков горячую палубу лихтера. Одну ногу даже чуть-чуть ожгло, потому что подошва проносилась. Но даже это было почему-то приятно. Балансируя, Ушаков пробежал по бревну, которое упиралось в борт фрегата. Оно еще не было закреплено и в тот момент, когда Ушаков приблизился к концу его, накренилось и подалось в сторону. Кто-то вскрикнул за спиной адмирала. Но Ушаков ловким прыжком перепрыгнул на накрененный борт фрегата.

– Батюшка, да что это вы! – неодобрительно закричал Финоген, стоявший по пояс в воде.

Отовсюду к адмиралу протянулись крепкие руки матросов.

Осмотрев фрегат и дав указания людям, Ушаков тем же акробатическим путем вернулся в гичку и вскоре был на пристани.

Подготовительные работы заканчивались. Матросы, посланные в адмиралтейство за бочками, возвратились и дружно найтовили их к борту фрегата.

Но Ушакову уже было недостаточно того, что он лично руководил работами. Его мускулы, тело томились желанием движения, напряжения, борьбы. Поэтому, как только басом заскрипели шпили, натягивая гини, адмирал засучил рукава рубашки, безжалостно уминая плиссированные манжеты, и кивнул матросу, уже положившему руки на вымбовку.

– Не сдужаете, ваше превосходительство, – сказал матрос.

– За собой смотри, братец! – весело крикнул адмирал и налег на рычаг.

То же самое сделали матросы.

Поскрипывая, рычаги начали вращаться, убыстряя свое движение с каждым оборотом вокруг шпиля. Перед глазами Ушакова замелькали, чередуясь, голые ноги матросов, шедших впереди, конец бревна, в который упиралась грузоподъемная стрела, чуть подрагивавшие блоки.

Скоро шея и лицо адмирала покрылись испариной, а на спине взмокла рубашка. Чтоб вытереть пот, не снимая рук с вымбовки, он проводил щекой по своему плечу или засученному рукаву рубашки, и сердце его билось хотя и учащенными, но вольными ударами. Крепкие бревна грузоподъемных стрел высоко вздымались над его головой, и море и высокое небо дышали вместе с ним широким привольем.

– Эгей, Дмитрий Андреевич! – окликнул Ушаков капитана над портом. – Сегодня, так и знайте, за обедом я полбарана съем.

– Мясо жизнь сокращает, – сердито прогудел Доможиров, из служебного приличия также ставший к другому шпилю.