— И вы туда же, — отмахнулся Енисеев. — Вы напишите лучше про непьющего пророка, получившего весь мир. Чего вы всё пишете про неудачников?

— Кто — я? Про неудачников? Ну, в общем, да… А откуда вы знаете, вы же ничего не читали? Только не отвечайте мне фразой из Булгакова, это очень обидно. Потому что я сама похожа на неудачницу?

— Вы похожи на юную писательницу, обритую наголо, и больше ни на кого. Просто все русские писатели, даже самые удачливые, пишут про неудачников. Может быть, они таким образом заклинают неудачу?

— Не знаю: я, как и все люди, хотела бы быть счастливой и удачливой, но не хочу писать о счастливцах. Счастье, наверное, не нуждается в описании. А может быть, всё дело в том, что абсолютно счастливых людей нет. Пророк, получивший весь мир, — он счастлив?

— Я не об этом. Что для пророка счастье? Счастлив, наверное, только пророк Илия, взятый живым на небо. Кстати, вот проза! Я имею в виду то место в Библии, где описано чудо с Илией. «… Колесница огненная и кони огненные, и разлучили их обоих, и понесся Илия в вихре на небо. Елисей же смотрел и воскликнул: отец мой, отец мой, колесница Израиля и конница его! И не видел его более». Вот это понимаю! «Колесница Израиля и конница его»! Что там наше земное счастье или несчастье? Елисей после чуда вознесения Илии уверовал в силу пророческого слова безоговорочно, бесповоротно. Желая, чтобы перед ним, как и перед Илией, тоже расступились воды Иордана, он говорит: «Где Господь, Бог Илии, — Он Самый?». Предсказатель-неудачник, вечно терзаемый сомнениями, так не воскликнет. Елисей не просит: «Дай, Господь!», он спрашивает: «Где Господь?», ни на миг не сомневаясь, что Он где-то рядом. И воды снова расступились. Вот вам пророк, получивший весь мир. Он всегда может рассчитывать на помощь Бога. Помните, у Гумилева?

А мы, говоря словами того же Гумилева, слову «поставили пределом скудные пределы естества». Поэтому и пишем только о неудачниках.

— Всё это здорово звучит… но я не очень религиозна… да и пророков себе представляла иначе, чем вы рассказали. Одно дело — Нострадамус, Ванга, другое — Илия и Елисей. Да и вы на них непохожи. Вы похожи на Гофмана. Как я могу писать о пророке, получившем весь мир, если не знаю, что это за мир? А мир, в котором вас осудили на два года условно, мне более-менее знаком.

— Да, я не Илия и не Елисей, — с горечью сказал он, — а всего лишь Илья Енисеев. — Простите за дрянной каламбур! Но я же родился на Илию Пророка, второго августа, и родители назвали меня, по совету верующей бабушки, Ильей! Что-нибудь это да значит? Хотя один старец послушал этот мой лепет и сказал: «Это значит всего лишь то, что пророк Илия — твой небесный покровитель. И больше ничего». На самом деле я, со своим непонятным даром, такой же, как вы. Чтобы изобразить меня, вам лучше просто писать о себе.

— Может быть, для вас просто, а я не поняла. Объясните.

— Ваш дар, как и мой, можно использовать по-разному. Словом можно останавливать солнце, разрушать города, а можно поставить ему пределом скудные пределы естества и зарабатывать с его помощью деньги. Писатели сегодня — те же астрологи и лжепророки. Глоба предлагает человечеству спасительные гороскопы, а писатели — забвение. Посмотрите на меня, и вы увидите вариант своего будущего, которого я вам не желаю и не предсказываю. Я не состоялся ни как пророк, ни как шарлатан-лжепророк, что самое унизительное. Я, со своими способностями, подлинными или мнимыми, оказался у разбитого корыта. Вот вам правда обо мне в мире, в котором нет правды. Говорить ли вам, что многих способных писателей ждет та же судьба? Что писатели делятся не только на настоящих художников и преуспевающих халтурщиков, а еще и на тех, кто оказался у разбитого корыта? И что этих, третьих, больше всего? Так зачем же вам писать о пьющем пророке, получившем условный срок?

Они дошли до перекрестка и свернули на улицу Гончарова, под державную сень насупившихся сталинских домов. Девушка шла молча, может быть, размышляя над тем, что сказал Енисеев.

— Интересно, в какой же категории окажусь я, — наконец сказала она. — Вы можете это предсказать?

— Я вашего имени даже не знаю, а вы меня второй раз просите предсказать будущее!

— Ой, простите! — как-то по-детски улыбнулась писательница. — Елена.

— Очень приятно. Елена, тут и предсказывать нечего. Вы уходите из общежития, чтобы писать в кафе, а халтурщик пишет где угодно, даже если у него под ухом кричат десять человек. Знаю по журналистской работе. Стало быть, вы не халтурщица, и попадете в первую или третью категорию.

— Хм… А поточнее нельзя?

— Еще чего! Если писателям предсказывать, что они окажутся у разбитого корыта, то они все перестанут писать, и в первой категории не окажется вообще никого. Потому что в первую категорию не попадают из второй, а только из третьей. Если же я вам предскажу попадание сразу в первую категорию, вы потеряете писательский тонус: дескать, зачем напрягаться, если всё предопределено?

— Так вы знаете или просто забавляетесь надо мной?

— Елена, радуйтесь: у вас нет еще писательского будущего. Вы пока находитесь в настоящем. Вы начали писать не из трезвого расчета, а оттого, что не могли не писать. Предсказывать пока что-либо бессмысленно.

— Довольно обтекаемо… Я и сама так могу пророчествовать.

— Конечно, можете! А я о чем? Ведь всё зависит от вас! Главное — не попасть во вторую категорию. А от третьей до первой расстояние не такое большое, как кажется. Правда, пройти его удается далеко не всем.

— Понятно. Вы довольно деликатно намекаете, что я окажусь в третьей категории — то есть у разбитого корыта.

— Нет, мне просто кажется, что третьей категории вам не миновать. Неужели вы и сами не знаете этого? В ней лишь важно не застрять, как безнадежно застрял я.

С Гончарова свернули на Добролюбова. Елена вдруг остановилась.

— Давайте постоим. Не хочется к себе идти. Там все гении, а поговорить не с кем.

— Давайте, мне-то всё равно, меня дома никто не ждет. И бутылочка виски еще есть.

— Вы сказали в кафе, что ваша жена далеко… А где это — далеко?

— На небе.

— Ой! — девушка прижала руки ко рту. — Простите!

— Нет, вы меня не так поняли, — усмехнулся Енисеев и суеверно перекрестился. — Она стюардесса.

— Фу-у… а я-то испугалась… ведь вы говорили о ней в кафе, как о живой, и вдруг — «на небе»!

— Мне следовало сказать: «в небе», но я уже чуть-чуть утратил контроль над правильной речью. Надо освежиться. За здоровье Наденьки, успешный полет и возвращение! — он достал «мерзавчик» и сделал глоток.

— А знаете, что: дайте и мне, — вдруг попросила Елена.