Вероятно, у отчима начиналась шизофрения на почве алкоголизма. За спиной у Мары дядя Вова мог даже отобрать у девочки лакомство, чтобы отдать Аньке – в этом проявлялась его искренняя отцовская любовь. Соне ни разу и в голову не пришло пожаловаться матери – она представить себе не могла, как можно причинить ей боль, поставив перед выбором между посланным свыше Володей и посланной свыше Соней. Наверное, однозначно плохих людей не бывает, но Соня не могла судить объективно, потому что к ней он повернулся своей самой дурной стороной.

Но однажды Мара поняла.

Соне уже исполнилось тринадцать – как раз в тот год, осенью, после больницы. Надо было купить на зиму пальто – Мара мечтала о пихоре, болоньевом пальтишке с меховой отстежной подкладкой, таком же, как достали соседской девочке. Мать ещё с лета откладывала на него свои копейки. Вова об отложенных деньгах знал, но открыто недовольство не выражал. Зато он начал ныть: «Доче нужны витаминчики… Куда деваются деньги… Надо купить ей апельсин. А какой страшный у неё комбинезончик… чужие люди отдали, как нищим… а новый купить не можем…»

Соня прекрасно понимала, куда клонит отчим. Но мать ничего не подозревала. Она как раз доставала деньги из шкафа – пересчитать, и легко ответила:

– Ну ничего, купим Сонечке пихор, потом ещё Аня его поносит. Она пока маленькая – для нового-то.

И тут Володя взбесился.

– Сонечке? Чужому ребёнку – всё, а моему – шиш, старый пихор после приёмыша, да?! Так ты меня любишь? Лучший кусочек – этой своей… жидовке!

– Что? – Мара даже не сразу поняла, что он говорит.

– Такой же, как ты! Жидовке!

– Что? – переспросила мать, только голос у неё изменился, стал очень тихим и каким-то бесцветным.

– Или мы эти деньги на Аньку тратим, или я ухожу! – заявил взбунтовавшийся муж.

– Соне нужно пальто… – дрожащим голосом начала Мара, словно не услыхав оскорбления.

Соня в этот момент даже не сомневалась, что она сдастся. «Жидовку» и прочий антисемитский бред Мара прощала ему неоднократно, хотя не простила бы никому другому. Правда, он ни разу ещё не называл так Соню, и вообще – никогда раньше открыто на неё не нападал. Мать механически теребила в руках жалкую пачку денег.

– Кто эта твоя Сонька? – Вова, видя её потерянность, почувствовал себя на коне. – Кто она такая? Да она ещё отработать должна все твои харчи! А ты её прописала! Ну ладно, взяла от тоски девчонку, пригрела, а та и рада! Но теперь-то у тебя своя доча есть. Гляди, вот помрём, и Аньку совсем со свету сживёт! Ты посмотри, как она смотрит – всё исподлобья, замышляет чего-то… Всё норовит у Анечки украсть. Видала, как она сначала себе в рот положит, а потом уже Анечке! Понаблюдай, понаблюдай! Да все вы такие… хитрые и жадные, всё у русского человека отнять норовите!

Соня, действительно, когда кормила ребёнка из ложечки, всегда сначала пробовала еду сама – вдруг горячо.

– Кто такая Соня? – медленно, всё так же, как будто растерянно, произнесла мать. – Она дочка моей подруги, Аллочки. Которая спасла мне жизнь…

– Да слышали уже! Сонечка, Аллочка… Думать о своей семье надо, о своих родных надо! Свои родные – они-то не продадут, ни мать, ни отца, ни родину…

– Уходи… – неожиданно, но так же тихо сказала Мара.

Только тот, кто знал, как она тряслась над мужем, мог понять, что это значило и чего ей стоило. Соня, вытаращив глаза, смотрела на мать. Ей хотелось крикнуть: «Не надо, не делай этого, я не обиделась, плевать мне на этого Володю, я потерплю, только бы тебе было хорошо!» Но для тринадцатилетней девочки это оказалось непроизносимо.

– Что? – не понял теперь уже Вова.

– Вон, – твёрдо повторила мать.

– Я, родной муж, отец твоей родной дочери – вон? А она, вот эта – останется?

– Да.

– И кому ты нужна будешь, старая ведьма? Кому? Кто тебя подберёт, кто на тебя взглянет?

Мара молчала. В глазах у неё не было ни слезинки.

– Ну, ладно-ладно… Ладненько… Отличненько… – закружился на месте Вова. – Сейчас… Соберусь… Приползёшь потом…

Но Соня видела – такого поворота он не ожидал. Да и куда ему идти среди ночи?

– Собирайся, – Мара подхватила под мышку Анюту, взяла за руку Соню и отправилась к дверям. – Бери, что хочешь. Придём, чтобы тебя уже не было.

И они гуляли – долго, пока совсем не замёрзли. Когда они вернулись, Вова сидел дома. Он так и не собрал вещей. Но Мара осталась тверда. Она переночевала в детской, ни слова больше ему не сказала, и утром он психанул, забрал свои шмотки и ушёл – сначала к какому-то собутыльнику, затем – к одной из любовниц.

Соня боялась даже вспоминать о тех днях. Мара ни одной слезинкой не выдала детям, что ей плохо. Соня до сих пор не могла понять, откуда у матери нашлись силы вести себя столь спокойно и твёрдо. И так сильна была её воля – выгнать Вову, что тот даже не стал настаивать на факте своей прописки. Однако про факт этот не забыл и всё грозил подать в суд на раздел имущества – в те годы прописка означала неоспоримое право на жилплощадь. По суду ему досталась бы лишь комната в коммуналке после принудительного размена – но и это считалось немало.

Надо отдать Вове должное, размениваться он не стал, и заявление не подал. Может, проснулась совесть, а может, просто лень было заниматься хоть чем-то. Вскоре его пригрела новая супруга – тоже старше его, натура творческая, витающая в облаках, но при квартире и мастерской. Вова, однако, занял в новой семье место себе по чину. Под угрозой выдворения он бросил пить – причем совсем, «зашился», бегал по художественным салонам в поисках подрамников и каких-то особенных кистей, с восторгом рассказывал о гениальности Жанночки, употребляя слова, которых не постыдился бы и профессиональный искусствовед. Жена обращала на него внимание лишь по необходимости – всё остальное время она занималась творчеством. Соня с удивлением узнавала, что Вова готовит ей особые, вегетарианские блюда и убирает квартиру. Она всегда вспоминала при этом сцену с воблой и табуреткой. И думала о странностях любви.

Аньку он навещал – Мара не препятствовала. Но всё больше и больше остывал к ребёнку. В новой семье у него родилась другая, такая же поздняя «доча», которую, правда, растила его тёща в деревне – супруги все силы отдавали творчеству.

А потом визиты вдруг участились. В основном, с просьбой денег – гениальные картины не продавались, современники не понимали мысль художницы, опередившей свое время. Да и времена наступили тяжёлые – не до искусства. Правда, Жанночка регулярно вывозила свои работы на так называемые вернисажи, дававшие свободным художникам шанс заработать. Но у людей совсем не было вкуса – её катастрофически не покупали.

Мара деньги давала, не отказывала, и в душе его, видимо, всё же простила. Он приходил к ним, как хороший гость, иногда даже вместе со своей неземной супругой, и Мара подкармливала их, передавала игрушки и вещи ребёнку. Вскоре оба стали привычными для их дома, как близкие родственники. Вова больше не хамил, держал себя скромно и благодарно. Жанночка витала в облаках, не понимая, где она, и кто её кормит, и могла бесконечно рассказывать им про свою живопись.