— Другие, те больше заграничные у меня, — сказал Паркер. — А эти почти все отечественные. Первую мне накололи в пятнадцать лет.

— Мне про это не рассказывайте, — перебила девица. — Не терплю, пагуба одна.

— Вам бы на те посмотреть, на какие не всем можно смотреть, — сказал Паркер и подмигнул.

На щеках у девицы, смягчая ее облик, выступили два алых круга, похожих на яблоки. Паркера затронуло. Он ни секунды не сомневался, что на самом-то деле татуировка ей нравится. Он еще не встречал женщины, которая осталась бы к ней равнодушна.

В четырнадцать лет Паркер на ярмарке увидел человека, растатуированного с ног до головы. Вся его кожа, кроме бедер, которые окутывала шкура пантеры, была, как показалось Паркеру издали (он стоял на скамейке в самом заду балагана), расписана единым узором — ярким, сложным. Невысокий и плотный, мужчина расхаживал по помосту, напрягал мышцы, и кожная его арабеска из людей, зверей и цветов шевелилась своим собственным неуловимотонким шевелением. Паркер взволновался, Паркер вспыхнул, как вспыхивают иные, когда мимо проносят флаг. Вообще-то он тогда почти все время ходил раззявив рот. Он был тяжеловатым, серьезным, простым, как хлебная буханка. Когда представление кончилось, он долго не слезал со скамейки — все стоял и пялился на пустой помост, пока в балагане не стало совсем пусто.

Никогда раньше Паркер не испытывал даже малейшей завороженности. Пока он не увидел ярмарочного артиста, ему и в голову не приходило, что в факте его, Паркера, существования есть что-то необычное. Собственно, это и тогда не пришло ему в голову, но в нем угнездилось странное беспокойство. Словно слепого парня развернули лицом в другую сторону, да так аккуратно, что он даже не ощутил смены направления.

Чуть погодя он обзавелся первой наколкой — орлом на пушечном стволе. Местная работа. Больно было всего ничего — как раз настолько, чтобы Паркер почувствовал: это стоило сделать. И тут тоже была своя странность: раньше он думал, что делать стоит только то, от чего не больно. На другой год он бросил школу, потому что ему уже стукнуло шестнадцать и, значит, было можно. Сколько-то проучился в ремесленном, потом и оттуда слинял и полгода проработал в гараже. Он не стал бы вообще никуда наниматься, если бы наколки не стоили денег. Его мать работала в прачечной и могла его содержать, но за наколки, кроме той, где ее имя было обведено сердцем, платить не желала. Эту он поворчал-поворчал, но сделал. Впрочем, мать звали Бетти Джин, и он не обязан был никому докладывать, кем она ему приходится. Наколки оказались хорошей приманкой для девиц из тех, что ему всегда нравились, но не обращали раньше на него внимания. Он начал пить пиво и задираться. Мать плакала, видя, во что он превращается. Однажды вечером, не сказав куда, она потащила его на молитвенное собрание. Увидев большую освещенную церковь, он вырвал руку и дал деру. На другой день, соврав насчет возраста, записался в военные моряки.

Для узких матросских брючек Паркер был толстоват, зато дурацкая, низко сидевшая на лбу белая бескозырка по контрасту придавала лицу думающий и даже сосредоточенный какой-то вид. Через месяц-другой флотской жизни челюсть у него виснуть перестала, черты лица отвердели и сделались мужскими. Он проплавал пять лет и выглядел естественным продолжением серого механического корабля — весь, кроме глаз, которые, будучи такого же аспидного оттенка, как океан, словно отражали безграничный водный простор и казались микрокосмом моря и его тайны. Когда Паркера отпускали на берег, он бродил и все сравнивал местную неприглядность с Бирмингемом, штат Алабама. Всюду, где бывал, он обогащался новыми наколками.

Он потерял интерес к неодушевленным штукам вроде якорей и скрещенных винтовок. На плечах у него было по тигру и по пантере, на груди кобра, обвившая факел, на бедрах ястреба, поверх желудка и печени — соответственно Елизавета II и принц Филипп. Ему, собственно, не так важно было, что именно изображено, лишь бы ярко и броско; понизу живота он обзавелся кое-какой похабщиной, но только потому, что там как раз такое место. Каждой новой наколке Паркер радовался с месяц, а потом на то, что в ней было привлекательного, набегала какая-то тень. Везде, где имелось хорошее длинное зеркало, он принимался рассматривать себя в общем и целом. Впечатление было не единой сложной цветной арабески, а чего-то кое-как сляпанного и необязательного. Им овладевало могучее недовольство, и он шел, находил другого татуировщика и заполнял очередную из оставшихся пустот. Перед был у Паркера покрыт уже почти сплошь, а вот на спине — по-прежнему чисто. Ему не хотелось ничего там, куда он не мог запросто сам бросить взгляд. Чем меньше оставалось спереди места для новых наколок, тем более сильным и общим делалось его недовольство.

После одного из отпусков он не вернулся во флот, а остался догуливать в заведениях незнакомого города. Из хронической и скрытой недовольство вдруг перешло в острую форму и взбунтовалось. Можно было подумать, что пантера, лев, змеи, орлы и ястребы продрались сквозь кожу к нему в нутро и зажили там, яростно враждуя между собой. Флотские отыскали его, посадили на девять месяцев в плавучую кутузку и уволили на гражданку по нехорошей статье.

После всего этого Паркер решил, что если уж дышать, то не городским воздухом, а сельским. Он снял хибару на придорожной насыпи, купил подержанный пикап и стал подряжаться на разные работы, на каждой задерживаясь до тех пор, пока ему не надоедало. Когда он повстречал будущую свою благоверную, он покупал яблоки корзинками и продавал по той же цене, но уже фунтами дальним фермерам-поселенцам на глухих дорогах.

— Вот это вот все, — сказала девка, показывая на его руку, — если кому простительно, то темному индейцу, и только. Прорва суеты.

Казалось, она нашла наконец то самое слово.

— Суета сует, — сказала она.

«Ну, и какая мне, к лешему, разница, что она об этом думает?» — спросил себя Паркер, но, как ни верти, он был обескуражен.

— И все-таки вам тут должно хоть что-то понравиться, — сказал он, выигрывая время, чтобы придумать какой-нибудь ход. Потом сунул ей руку обратно. — Что предпочитаете?

— Ничего, — отрезала она. — Цыпленок еще куда ни шло, остальное из рук вон.

— Какой еще цыпленок? — только что не взревел Паркер.

Она показала на орла.

— Это орел, — растолковал Паркер. — Какой дурак станет на цыпленка убивать время?

— Какой дурак станет на все на это? — парировала девица и отвернулась от него. Она неторопливо двинулась к дому, оставив его одного — садись и езжай. Паркер стоял, наверно, минут пять, глядя с разинутым ртом на темную дверь, куда она вошла.

Назавтра он вернулся с корзиной яблок. Паркер был не из тех, кто пасует перед таким вот созданием. Ему вообще-то нравились женщины в теле, чтобы на ощупь не чувствовались мускулы, тем более скелет. Когда он пришел, она сидела на верхней ступеньке крыльца и во дворе было полным-полно детишек, таких же тощих и бедных, как она; Паркер сообразил, что сегодня суббота. Он терпеть не мог задабривать женщину, когда рядом трется малышня, но корзина яблок пришлась как раз кстати. Дети подходили посмотреть, что у него там, он вручал каждому яблоко и приказывал сгинуть — вот и разогнал всю ораву.