— Генератор социальной ненависти… — пробормотал Мышкин.

— Вот-вот. Нас с ней за одну парту посадили и меня чуть ли не каждый день в пример ставили. Откуда я знаю — может, все это еще с тех времен… А может, что-то другое, еще глубже. Какой-то комплекс ее заедал, это точно, я точно знаю, хотя мне бы, наверное, никто не поверил. Козлова — и комплексы! Это же смех! А на самом деле так оно и было — хотите верьте, хотите нет. Она… как будто чувствовала, что есть в жизни еще что-то… что-то другое, ей недоступное. И злилась. Она такая была… всего хотела. Всего сразу, понимаете?

Она немного помолчала, потом как будто собралась с духом и решительно продолжала:

— Ну вот… У меня с личной жизнью всегда были… проблемы. Она знала. И это ее… успокаивало, что ли… Как-то примиряло со мной… и с порядком вещей. Ей нужно было, чтобы я была такая… ученая дура, несчастная, одинокая… И вот… Она заявлялась ко мне время от времени — проверить, как дела. Видела, что все по-прежнему, все как надо, успокаивалась и уходила. Понимаете? А тут вдруг — жених. Вот этого она уж никак не могла вынести. Понимаете? Равновесие нарушилось. Она вся была в тот раз какая-то… как на иголках. И вот придумала пари это дурацкое… А я… — Она внезапно умолкла.

— Вы на него надеялись? — тихо спросил Мышкин.

— На Алешу-то? Не знаю… Не знаю… Может быть… Конечно, надеялась. Он… не такой, как другие. То есть… мне так казалось. И зря казалось. Но… дело-то в том, что я все равно всегда боялась, что в один прекрасный день она явится и все поломает, всю мою жизнь… Злой гений мой. И вот… Знаете, как бывает… Пусть уж лучше скорее поломает и всему конец, чем все время бояться. Сил не было больше бояться…

— Как вы думаете, почему она с ним осталась? Почему ушла от Дерюгина?

— Вот этого я не понимаю, — сказала она с неподдельным недоумением. — Тут — загадка. У меня даже была такая мысль: может, ей показалось, что я мало страдаю?… Я ведь сдержанная. Может, она хотела, чтобы я при ней головой об стенку билась, просила, умоляла… Или, может, чтобы я вообще утопилась. Она ведь мне звонила весь этот месяц, чуть не каждый день: сегодня мы с Алешей идем туда-то, сегодня — туда-то… Иногда звала присоединиться. А то принималась рассуждать, кого выбрать — Дерюгина или Алешу.

— Ну, это совсем уж дешевка какая-то, — поморщился Мышкин.

— Неужели? — с иронией переспросила она. — Что же я могу поделать? Исторический факт. А может, это у меня мания. Какая-то там… не то величия, не то преследования. Может, я тут просто — побочный продукт, а она правда в него влюбилась. Может, ей льстило, что он такой ученый, интеллигентный. Говорил с ней небось об умном…

Мышкин пристально за ней наблюдал. Что-то тут было не так, или он чего-то не понимал. Можно было не сомневаться, что уход этого самого Алеши был для нее страшной травмой. Но с другой стороны, говорила она об этом так, словно это произошло тысячу лет назад и давным-давно перегорело, оставив по себе чисто академический интерес. Никакой тоски не было в ее голосе, а было что-то совсем другое, чему он не мог подобрать названия. Чуть ли не задор, не азарт…

— Ей бы, наверное, скоро надоело, — продолжала между тем Аня. — Может, даже уже надоело, кто знает…

— У вас есть основания так думать? — насторожился Мышкин.

— Никаких оснований. Общие соображения, — отрезала она.

— Скажите, пожалуйста, Агния… Вы говорите, что никогда не бывали в квартире у Козловой…

— Никогда, — подтвердила она.

— И не собирались? Я объясню, — торопливо проговорил он, видя, что она собирается что-то сказать, и, по-видимому, что-нибудь резкое. — У Козловой на столе лежал дневничок — ну такой, знаете, где записывают дела и планы. В тот день она ожидала визита двух людей. Одного человека мы нашли. А второй обозначен одной буквой. Буквой «А».

Она чуть заметно вздрогнула и сделала глоток коньяку. Прошло несколько секунд.

— Это не я, — вдруг сказала она. — Я хочу сказать, «А» — это не я. Она никогда не звала меня ни Агнией, ни Аней, как другие. Родители зовут меня по-дурацки: Гуся. Агния — Агуся — Гуся… Детское прозвище, я его не люблю. Катя как-то раз услышала, еще в школе, давным-давно, и с тех пор только так меня и звала. Так что я была бы не «А», а «Г»…

— А-лексей, — пробормотал Мышкин с полувопросительной интонацией, подумав, что, судя по дерюгинскому «Пришел, с-сука!», это вообще больше похоже на правду. — Козлова не говорила вам, случайно, ждет она его или нет?

Некоторое время она молчала, потом провела рукой по лбу и заговорила странным глухим голосом:

— Он уезжал на несколько дней. На очередную конференцию. Должен был вернуться как раз в тот день, очень рано утром, фактически ночью. Она позвонила мне за день до его приезда. Сообщила, что его доклад имел большой успех, что его пригласили куда-то там… в Европу и в Америку… Что он, разумеется, придет к ней в день приезда и все расскажет. Потом сказала: «Если хочешь, заходи тоже. Посидим, поболтаем, тебе, наверное, интересно послушать…» Я еще, помню, злобно подумала, что она просто не знает, о чем с ним разговаривать. Потом завелась на свою любимую тему — как она за него боится… Тут я сказала, что мне некогда, и повесила трубку.

— Почему — боится? — быстро спросил Мышкин.

— Потому что «Антон — зверь, ревнует как дьявол»… Цитирую дословно. Мало того… У Антона есть пистолет, надо бы его выкрасть, а то как бы он в припадке ревности чего не натворил. — Она фыркнула. — Но это, впрочем, кажется, не в тот день — это еще раньше.

— Почему, собственно, вы смеетесь? — с живейшим интересом осведомился Мышкин.

— Да потому, что все это бред собачий. Дерюгин с пистолетом… со шпагой… Разве такие, как он, сами стреляют? Зачем им? И потом, с чего бы он месяц терпел и вдруг сломался?

«А ведь этот ее рассказ мягко и ненавязчиво выводит на Алешу, — вдруг подумалось Мышкину. — Неплохо бы понять, сознательно или нет…»

— Она не говорила, когда Алексей должен прийти? В котором часу?

Аня покачала головой:

— Нет. Сказала: отоспится — и приедет.

— Как же она вас звала? К которому часу?

— Ну-у… Она же знала, что я не приду, — ответила Аня с легким раздражением, как учитель непонятливому ученику.

— Что ж, если так… Получается, что он там был… — Мышкин сознательно пустился в рассуждения при ней. — Только вот когда? Это, как вы понимаете, не просто важно — это, может быть, самое важное и есть. Теоретически он мог прийти… после… Мог увидеть толпу, милицию, услышать от людей о том, что произошло, — и сбежать. И почему, собственно, «сбежать»? Даже не сбежать — уйти. Просто уйти, чувствуя себя не в состоянии отвечать на вопросы… Могло быть и так. А могло и по-другому…

Бормоча все это с самым глубокомысленным видом, он одновременно, не отрываясь, следил за ее лицом, за необыкновенно выразительными руками, пытаясь уловить хоть какую-нибудь реакцию. Она слушала молча и вдруг подняла на него глаза, чуть ли не впервые за все время разговора. Мышкин в очередной раз подивился их размеру и глубине. Взгляд был абсолютно непроницаем. Мышкину стало не по себе. Полтора часа очень откровенного разговора — почему-то он не сомневался, что никому, кроме него, она ничего подобного не рассказывала — и тут же этот взгляд, словно глухая стена, не пробьешься… «Впрочем, она же потому со мной и разоткровенничалась, что я не имею к ее жизни никакого отношения. Как с врачом… или, если угодно, с исповедником… Только без раскаяния и отпущения… — подумал он с какой-то странной тревогой. — Не говоря уж о том, что тут мог быть с ее стороны какой-то расчет».