И умолкла. Она вдруг вспомнила портрет, который видела дома у одной девчонки, у Коти. «Это твоя бабушка?» – спросила Таня про даму с портрета. – «Понятия не имею… Буржуйка какая-то». А диван был один и тот же в комнате и на портрете.

И что, там тоже прогнали буржуев и разделили все по справедливости?

– …Пятнадцать, шестнадцать, семнадцать…

– При буржуях было всякое, – важно объяснил Шурка.

– Например, лестница, – сказала Таня.

– А что с ней не так?

– Не знаю.

Лестница в парадной была широкая. На мраморных ступенях торчали бронзовые шашечки, по одной с краю, а между ними бронзовый прут – для ковра. Но ковра теперь не было. Лестница была грязной и пахла сыростью и мочой. Грязной – и мраморной. Вонючей – и просторной. С пышной лепниной на высоких, давно не штукатуренных потолках.

Танина мысль опять перескочила, как игла на патефонной пластинке.

– …Двадцать три, двадцать четыре, двадцать пять… – считала Таня одними губами. – Шурка, а если Ленинград назывался раньше иначе, значит, и улицы в нем назывались по-другому? Не по-советски?

– Ясное дело.

Значит, и улица Миллионная тоже. Она в Ленинграде была! Была – и одновременно ее не было.

Эта одновременность представлялась Тане двумя стеклянными шарами, вложенными друг в друга. Они медленно вращались, от этого кружилась голова. Тане казалось: еще одно усилие – и кусочки мозаики сложатся, она все поймет. Но от слабости она никак не могла сделать это усилие. Шары опять повернулись друг в друге. Она схватилась руками за подоконник.

– Ты чего считать перестала? – толкнул сестру в бок Шурка.

Таня посмотрела на него словно издалека.

– Не знаю, Шурка, – ответила она. – Я не знаю, что все это значит. Но мне кажется, происходит что-то нехорошее.

– Ха! – сказал Шурка. – Молодец, сделала открытие. Я тебе даже скажу, как это нехорошее называется: война!

Таня уставилась на него и смотрела так долго, что Шурка успел бы пересчитать веснушки на ее худеньком лице, а потом и коричневые крапинки в глазах.

– Не знаю, – только и повторила она.

И Шурке почему-то стало жутко. Чтобы прогнать молчание, он побыстрее вывинтил рычаг радио. Из черной тарелки загремело.

Танина рука взвилась, крутанула. Музыка оборвалась.

– Ты чего?

– А ты чего?

– Может, там последние известия.

– Последние враки, ты хотел сказать.

Шурка от этих слов просто взял себя обеими руками за щеки.

Таня смотрела в угол. Колупала пальцем желтую махристую газету под отставшими обоями.

– Враки и есть. Только и рассказывают, как нам вот-вот станет хорошо, а нам почему-то все хуже и хуже.

– Таня, ты какие-то ужасные вещи говоришь, – оторопел Шурка. – Я их даже не понимаю.

Таня пожала плечами, потом резко отодрала клочок газеты и принялась катать из него шарик.

– Я сама не понимаю, Шурка, – честно призналась она. – Знаешь, мне иногда кажется, что если я хоть раз нормально поем – полную тарелку настоящего горячего супа с ножкой, или блинчики, или хотя бы обычную кашу с маслом и сахаром, – я все сразу пойму.

Она расправила клочок газеты, который теребила в руках. Вчиталась.

– Что там?

– Я уже вообще ничего не понимаю. Как будто они все нарочно сговорились, чтобы я ничего не понимала!

И Таня показала Шурке – словно в подтверждение своих слов – обрывающиеся строчки: «Перуинъ… Для рощенiя волосъ… апрѣля 1909 года».

Бобка был не такой дурак, как некоторые. Нет! Он-то знал, как прятаться.

Откинул крышку большого сундука, стоявшего в коридоре, ловко забросил одну ногу, подтянулся и перевалился внутрь. Крышка стукнула по голове, он чихнул от незнакомого горького запаха и замер. Пусть ищут.

Пока все шло хорошо. Таня и Шурка небось уже сбились с ног. Не слышно было даже шагов.

Запах становился все сильнее, все глубже щекотал в ноздрях. Шаги! Бобка перестал дышать. Приник глазом к дырочке для ключа.

Но это был не Шурка. И не Таня.

Дворничиха теперь носила фартук поверх тулупа. На ногах у нее были войлочные боты, поэтому ступала она тихо. Подошла к старому велосипеду, быстрыми пальцами открыла маленькую сумочку, свисавшую с багажника: в таких велосипедисты обычно хранят карбид для фонарика и гаечный ключ для всего остального. Но вынула она не карбид, не гаечный ключ, а самый настоящий ключ. И тотчас вставила его в скважину. Хрумкнул замок. Изумленный Бобка стукнулся головой о крышку: ведь в этой комнате живет другая соседка – в круглых толстых очках, похожая на сову, а вовсе не дворничиха! Дворничиха живет в дворницкой.

И точно, она вскоре вышла из чужой комнаты. В руке у нее были розовенькие бумажки – карточки. Еще пачку таких же бумажек она вынула из кармана. Пересчитала все. Хмыкнула, довольная. Спрятала.

«Может, мы попросим карточки у нее? – подумал Бобка. – Вон у нее их сколько». Он припомнил, что дворничиха улыбалась, когда с ними знакомилась. И даже помогла отнести тете Вере сумку. Она добрая.

Дворничиха сунулась обратно в комнату и вытянула оттуда небольшой узел. Тихо заперла дверь, тихо опустила ключик на место. В узле что-то брякнуло.

Бобка дернулся, стукнулся головой о крышку, замер, – поздно.

– Ага! – заверещала дворничиха и рывком распахнула сундук.

В тот же миг Бобка почувствовал, как остервенелая сила пребольно – до слез! – тащит его за ухо наружу. Но мишку не выпустил.

– Ах ты негодник! Дрянь такая! Шпион!

Дворничиха стряхнула Бобку на пол. Снизу она казалась великаншей: Бобка видел только ноги в ботах и шерстяных чулках. И оскаленные зубы – будто клавиши пианино:

– Попробуй только вякни! Убью! – проскрипело из пасти.

Бобка икнул и даже забыл, как кричать и плакать.

И чтобы Бобка не сомневался, дворничиха так наподдала ногой мишке, что тот взмыл, шмякнулся о велосипед на стене, повалился на пол, покатился и замер. Оба глаза – один выпуклый, желтый с карим зрачком, другой – пуговица с четырьмя дырочками – смотрели на дворничиху.

И вот тут Бобка перепугался по-настоящему. В этом желтом, настоящем мишкином глазу он увидел живую злую искру.

– Дали?

Тетя Вера посмотрела на три пары глаз. И ответила странно:

– Почти. Бобка, допил?

Бобка посмотрел на всех из-за края кружки.

– Теперь можно и часы. Давай их сюда, Таня.