Прежде чем покинуть борт «Одинокого моржа», Гуннар озадаченно взглянул на принца и, полагая, что разговор еще не закончен, произнес:

— Как стать настоящим воином и мореплавателем — этому я тебя еще научу. А вот как стать королем… Причем как стать не просто королем, а королем Гаральдом Суровым, который сумеет изгнать из Норвегии датчан и добиться независимости своей страны, — этому я научить тебя уже не смогу. Но верю, что этому ты научишься сам, принц Гаральд, если только этому вообще можно научиться. Ведь королями не становятся, а рождаются? — вопросительно взглянул он на принца.

— Так утверждают сами короли и конунги, — пожал плечами Гаральд. — Вам ведь хочется верить, что вы тоже рождены для того, чтобы стать конунгом конунгов?

Гуннар одобрительно рассмеялся и похлопал будущего короля викингов по плечу; пока что он мог себе такое позволить.

— Наверное, для норманнов — народа воинов, мореплавателей и рыбаков — ты окажешься слишком мудрым правителем. Норманны привыкли видеть во главе своих дружин воинов, а не философов.

— А почему вы решили, что со своими подданными я буду вступать в такие же диспуты, в какие вступаю с приставленными ко мне учителями — германцами и шведами? — жестко улыбнулся Гаральд, и в улыбке его конунг уловил нечто по-настоящему циничное, а значит, истинно королевское.

— Тоже верно: с подданными дискутировать не следует, ими нужно повелевать, — помрачнев, согласился Гуннар, наблюдая, как один из моряков устанавливает и закрепляет на бортах судов переходной трап. — Беда, что до сих пор наши короли воевать умели намного лучше, чем повелевать. Наверное, потому мы и остались без Норвегии.

— Значит, теперь я буду учиться не столько воевать, сколько повелевать.

— В одном я почти уверен: при твоей решительности, будущий король викингов, ни один бог не захочет ни помешать тебе взойти на норманнский трон, ни помогать этому восхождению.

— Это я не захочу тревожить богов по таким пустякам, — пожал плечами принц Гаральд.

— Тревожить по таким «пустякам»?! О чем же тогда может просить наших богов принц?

— О победах, о здоровье, еще о чем-либо, только не о троне. Поскольку о троне я как-нибудь позабочусь сам, — решительно и сурово заверил принц Гаральд не столько конунга Гуннара Воителя, сколько нерасторопных норманнских богов.

«…Так чего же тебе не хватало в твоей Тмутаракани, брат? С чего вдруг ты решил собрать дружину, ополченцев, норманнов и двинуться на Киев?» — вернулся к своим размышлениям великий князь Ярослав.

Он по-прежнему оставался на вершине холма и всматривался в стоявшего на таком же холме по ту сторону долины теперь уже тмутараканско-черниговского князя Мстислава.

Прямо у его подножия — из подвод, земляной насыпи и бревенчатых рогатин — спешно сооружался еще один оборонный вал, который должен был сдерживать натиск мстиславичей. Судя по тому, как спешно и старательно воздвигали его киевляне, нетрудно было догадаться, что в их среде уже мало оставалось воинов, которые бы верили в успех похода. Ярослав прекрасно понимал: когда воины нацелены не на то, чтобы ринуться на лагерь врага и разгромить его, а на то, чтобы запереться, укрепить и каким-то образом удержать свой собственный лагерь, — о победе мечтать уже не приходится. Он, собственно, уже и не мечтал. Единственное, на что его пока что хватало, так это на то, чтобы обиженно упрекать брата, да и то мысленно:

«…Разве земля Тмутаракани меньше Киевской или Черниговской? Разве не прилегают к ней огромные территории, заселенные мелкими племенами полудиких народцев, которые, даже объединившись, никогда не смогли бы противостоять твоим воинам и чьи земли ты можешь присоединять к своему княжеству, не считаясь ни с кем и ни с чем? Слухи гуляют, что хочешь стать еще и князем новгородским. Вряд ли теперь уже твое восхождение на этот престол возможно, тем более бескровное. Тем не менее приди ко мне с миром — сядем, по-братски подумаем, поговорим…»

У самого Ярослава с Новгородом были связаны не самые лучшие воспоминания. Он до сих пор не мог забыть той августовской ночи, которая вошла в его сознание и наверняка войдет в строчки летописи как «ночь побития варягов». Князь всегда вспоминал о ней с каким-то смешанным чувством: с одной стороны, это был бунт черни, сама вспышка которой не делала ему, как правителю, чести, ибо всякие бунты следовало подавлять еще до того, как бунтовщики выйдут на улицы или прольют первую кровь. С другой — втайне он был рад, что горожане взбунтовались именно против норманнов, давая им понять, что те — всего лишь наемники и все их попытки ощутить себя вершителями судеб горожан будут заканчиваться для них губительно.

Ярослав помнил, как в то августовское утро его разбудил перепуганный дружинник, возглавлявший охрану замка, и сообщил, что во дворе боярина Парамона новгородские мужи изрубили около двух десятков норманнских наемников[43].

— За что… изрубили? — вмиг согнал с себя князь остатки сна и похмелья. Никакого врага он не опасался так, как буйного кровавого бунта своей собственной черни.

— До замужних жен слишком охочи, — угрюмо просветил его дружинник. — Без спросу, без согласия берут их.

— Только за это?! — решительно не поверил князь, поспешно, с помощью двух разбуженных слуг, облачаясь в свои боевые походные одежды. — Из-за того, что взяли чьих-то загулявших жен?!

— Не о гулящих девах речь идет, князь. Изрубили варягов в отместку за то, что давно начали вести себя с замужними новгородками, как со своими служанками. Причем не с простолюдинками, которыми варяги уже брезгуют, а с женами знатных мужей новгородских да окрестных селений.

Князь знал, что некоторые норманны вели себя в Новгороде настолько буйно, словно ворвались в него как победители, которым их командование отдало город на милость победителей. «И начаша варязи насилие деяти на мужатых женах» — как вскоре лаконично изложил причины этого бунта придворный летописец.

Предвидя, что добром это не кончится, князь несколько раз требовал от воеводы норманнского, чтобы тот усмирил своих варягов. Однако воевода и прочие предводители наемников лишь ухмылялись в ответ, да еще, исключительно из вежливости, ворчали по поводу того, что, дескать, многие жены и сами не прочь повеселиться с их рослыми, неутомимыми скандинавами. Впрочем, Ярославу вполне понятен был истинный смысл их ухмылок.

На самом деле эти ярлы уже не могли удерживать подчиненных им воинов от насилия, поскольку с них, с предводителей, все и начиналось. С их «жеребцовой вольности», как писалось в челобитной одного из оскорбленных новгородских мужей. И вот теперь, нынешней ночью, настала расплата за все эти «жеребячества». Вслед за воеводой в княжеские палаты ворвался юный тогда еще Эймунд. Он был встревожен так, словно хотел сообщить, что под стены города подступили несметные орды язычников. Конунг прибыл с полусотней конных дружинников, но тут же поведал, что вся норманнская тысяча уже поднята, вооружена и готова выступить на усмирение горожан.