Было видно, что графу тяжело давать это объяснение, хотя своему слушателю он не сказал ничего нового, все соседи знали о натянутых отношениях между братьями, причем главная вина падала, по их мнению, на старшего. Владелец майората, который был старше Виктора всего на несколько лет и до сих пор оставался неженатым, слыл высокомерным и неделикатным человеком, а его скупость была всеми признанным фактом; вследствие этого он не пользовался ничьим расположением. Дернбург знал это, как и все, но ни словом не заикнулся об этом и только заметил:

– И тем не менее теперь вы приехали.

– Вследствие настойчивого желания брата.

– У которого составлен для вас совершенно ясный, определенный план!

Виктор остолбенел от изумления, и румянец медленно залил его лицо.

Дернбург, зорко и пытливо глядя на него, продолжал:

– Без сомнения, вы догадываетесь, что я хочу сказать. Я буду совершенно откровенен с вами и ожидаю столь же откровенных ответов и от вас. Итак, граф Конрад вызвал вас в Экардштейн с целью извлечь пользу из ваших прежних отношений с Оденсбергом? Так ли это?

Глаза молодого человека опустились, и на его лице отразилось мучительное смущение.

– Вы так ставите вопрос, что…

– Что уклончивый ответ невозможен… Да или нет?

– Вы как будто считаете мое сватовство оскорблением для себя, – сказал Виктор, не поднимая глаз. – Боже мой, неужели такое ужасное преступление приближаться с подобными намерениями к бывшей подруге детства? Ну да, я приехал сюда, чтобы добиться счастья, которое манило меня еще в юношеских мечтах, что же тут плохого? В мои годы вы сами сделали бы то же.

– Но не по приказу другого! – резко ответил Дернбург. – Кроме того, когда я сватался, то мог предложить своей невесте, во всяком случае, не то, что вы!

Граф вспыхнул и с трудом сдержался; его голос задрожал.

– Вы заставляете больно чувствовать мою бедность.

– Нисколько, потому что бедность в моих глазах – не порок. Вы разделяете участь младших сыновей в семействах, где все состояние заключается в майорате; но говорят, что у вашего брата есть иные, более серьезные причины советовать вам сделать так называемую хорошую партию.

– Так и об этом вам донесли, а вы истолковываете это в таком позорном смысле! – горько сказал Виктор. – Если я и легкомыслен, то мой брат безжалостно заставил искупать мою вину. Ну да, у меня есть долги, да и не могло не быть при тех ограниченных средствах, которые были в моем распоряжении. Конраду ничего не стоило освободить меня от моих обязательств, но он не сделал этого, и мне грозила даже необходимость выйти в отставку; тогда…

– Тогда вы согласитесь на его предложение! – голос Дернбурга прозвучал сурово и презрительно. – Я вполне понимаю вас, но вы тоже поймете, что я не отдам своей дочери для такой финансовой операции.

Лицо молодого человека то бледнело, то краснело, но, услышав последнюю фразу, он с полуподавленным криком рванулся вперед и угрожающе поднял сжатую в кулак руку на старика, смотревшего ему прямо в лицо.

– Что должен означать этот жест, граф Экардштейн? Не хотите ли вы вызвать меня на дуэль за то, что я осмелился сказать вам правду? В мои годы и в моем положении человек уже не делает подобных глупостей.

– Господин Дернбург, вы много лет были мне другом и выказывали отеческое расположение, Оденсберг был для меня вторым домом, и вы отец Майи, которую я…

– Которую вы любите, – с горькой насмешкой докончил Дернбург. – Вы это хотите сказать?

– Да, которую я люблю! – воскликнул Виктор, поднимая голову, и его глаза ясно и открыто встретили взгляд рассерженного старика. – Я понял это в ту минуту, когда вместо ребенка, жившего в моей памяти, впервые увидел расцветшую девушку. После ваших слов мне остается только покинуть ваш дом и никогда больше не переступать его порога, но в минуту разлуки я требую, чтобы вы, по крайней мере, поверили в искренность моего чувства к Майе, если уж она потеряна для меня навсегда.

Истинное горе, неподдельное страдание звучали в голосе графа, и, конечно, это убедило бы всякого другого, но Дернбург сам никогда не был легкомыслен и не умел снисходительно относиться к ошибкам юности; может быть, он и был убежден в искренности графа, но не мог простить ему, что, ища руки его любимицы, он думал в то же время о ее деньгах.

– Я не судья вашим чувствам, граф, – сказал он ледяным голосом, – но понимаю, что после этого разговора вы станете избегать Оденсберг. Мне жаль, что мы расстаемся таким образом, однако при настоящих обстоятельствах это не может быть иначе.

Виктор не ответил ни слова, молча поклонился и вышел.

В низу большой лестницы, ведущей на верхний этаж, стояли Вильденроде и Эрих. Первый только что пришел из парка и встретился здесь с бароном, который тотчас излил ему свое горе.

– Я боюсь, что Цецилия серьезно нездорова, – взволнованно проговорил он. – Она жалуется на сильную головную боль и страшно бледна, но строго-настрого запретила мне посылать за Гагенбахом. Она уверяет, что несколько часов покоя, скорее всего, восстановят ее силы. Я видел ее какие-нибудь две-три минуты, как только она приехала, и не смог узнать, где она была, она упрямо не отвечает на расспросы.

– А ты уже совсем растерялся? Я говорил тебе, чтобы ты привыкал к своенравию нашей маленькой избалованной принцессы. Когда Цецилия не в духе, она ложится на диван и дуется на весь мир, но, к счастью, каприз продолжается недолго, я знаю ее. Правда, твой отец того мнения, что ты должен отучить Цили от капризов, но ты не тот, кто бы мог сделать это, а потому тебе остается одно: запастись христианским терпением и заранее готовиться к роли примерного супруга, которым ты, без сомнения, будешь.

Эрих смотрел на него с удивлением.

– Что с тобой, Оскар? Ты просто сияешь! Тебя переполняет какая-то радость?

– Кто знает, может быть!.. – сказал Оскар, и его темные глаза блеснули. – А потому я возьмусь тебе помочь, у тебя слишком отчаянный вид. Я все-таки имею большее влияние на свою сестрицу, чем ты, и постараюсь внушить ей, что с ее стороны непростительно сразу же заставлять тебя вкушать «прелести» супружеской жизни. Вот посмотришь, за стол она явится веселой и всем довольной, а тогда, надо надеяться, и у тебя будет другая физиономия, бедный, удрученный горем жених, принимающий так серьезно девичьи капризы!

Барон весело засмеялся и, кивнув через плечо Эриху, пошел вверх по лестнице. Эрих, качая головой, смотрел ему вслед, он никогда еще не видел своего шурина таким веселым, сегодня его просто невозможно было узнать. Что это с ним случилось?

Наверху, в гостиной, барон встретил горничную сестры, она объявила, что барышня строго приказала не мешать ей и отказывать всем без исключения.

– Ко мне такие приказания не относятся, вы знаете это, Наннон, – оборвал ее Вильденроде. – Я хочу говорить с сестрой, отоприте дверь!