Пришло другое время, появилась возможность кочевряжиться: выбирать и перебирать – сначала в одежде (благо уже появилась Мода), потом и в мировоззрении.

Это естественно, это подчинено законам развития. И, вызывающе зауживая штаны – согласно моде – или укорачивая пальто, они на самом деле совершали первые шаги на долгом пути к… экономической реформе, а затем и к политической перестройке.

4

Далеко не все были к этому готовы, поэтому новое пальто Рыжий и не думал относить в ателье. Его там сочли бы свихнувшимся.

Он взял кусок мыла, ножницы и старый носок. Носок – чтобы мылом провести черту параллельно краю полы, так как под рукой не оказалось ничего более подходящего.

И через пять минут уже двигал в город, как самый модный пижон.

– Ого, мы уже осваиваем стиль! А как на это посмотрит наша мама?

Штучки вроде этой были в Ленкином духе: загнуть что-нибудь, будто она вдвое старше.

Ежу понятно, что связи между укороченным пальто и грядущими реформами Ленка не усекала. Рыжий, впрочем, тоже: слово «экономика» вызывало в его сознании лишь один образ – темный суп из хлеба с жареным луком и шкварками… Хотя его рука с блестящими ножницами и дрожала от волнения, как птенчик.

Но перемены были уже неизбежны, потому что индивидуальный вкус обязательно становится экономическим рычагом. Пусть до начала первой, «косыгинской» реформы и оставалось еще почти десять лет. И еще двадцать лет до начала «горбачевской» перестройки, когда свод непреложных правил, по которым жил брат и его поколение, и еще до них – поколение отца, рухнул, как тогда показалось, совсем…

5

Конечно, все не так примитивно. И кроме укороченных пальто и самодельно зауженных штанов, думал Рыжюкас, у нас еще кое-что было за душой. Ну, например, собственное мнение. Первоклассное мнение обо всем и собственные взгляды.

Мы пока не придумали, мы не знали, как жить дальше, но то, как жили раньше, нас уже не устраивало. В наших головах витали туманные идеи, которые мы отстаивали с пеной у рта. Но это были идеи отрицания. Мы отрицали старину, не потому, что ее знали, а потому что решили, что ее надо отрицать. Отрицали всё, кроме модерна, кроме стекла и дюраля. Хорошо, что, пока мы раскачивались, «предки» хоть что-то немодное успели создать.

Их лупили за узкие брюки, за моду, за укороченные пальто и удлиненные волосы «а ля Тарзан», не говоря уже о готовности все отрицать. Их вызывали на школьные педсоветы, а потом исключали из институтов «за западничество и абстракционизм» (именно с такой формулировкой Рыжука выперли из института в первый раз), их таскали в милицию, где распарывали брюки и остригали шевелюры под ноль…

Разумеется, у них появились свои идеологи и кумиры – московские, столичные (они и для Вильнюса, и для Рязани были тогда до восторженного воя столичными) поэты и прозаики, которым тогда было лет по двадцать пять – тридцать. Все в свитерах грубой вязки «под Хемингуэя», они пользовались популярностью, которая «старику Хэму» и не снилась. Они читали стихи на стадионах и площадях, собирая толпы почитателей, которых разгоняла конная милиция, их повсюду поносили и клеймили, набрасываясь на столичных «выскочек» с ревностью домохозяек, оберегающих семейные устои от нашествия своры юных блядей. Это тогда считалось «защитой идеалов от поползновений». Хотя никаких покушений на партийные «идеалы» с их стороны, по сути, и не было. Если, конечно не считать таким покушением стадионный вопль: «Уберите Ленина с денег!», преисполненный, к слову, самого что ни на есть совкового пафоса, хотя бы и обновленного…

И все это – все их пижонские штучки в разговоре, их вызывающие манеры, вся их безжалостность к традициям, к старшим, все их поверхностность и проницательность, романтичность и нигилизм, циничность и даже талантливость – всё и вся в них было зачато в растерянности тех первых мартовских дней, пронесшихся, как ураган, расчистивший поле для новых возможностей…

6

Что ни говори, думал Рыжюкас, глядя на старшего брата, но возможности у нас действительно были – тут он прав. В том числе и возможность безнаказанно (тогда так казалось) отказаться от всего прежнего…

Недаром же в ночь после смерти вождя Ромка Чижик фомкой посбивал замки и вчистую разграбил все голубятни. А утром продал оптом голубиную стаю и сорвался на юг к какой-то мифической тетке. Пропадай все пропадом, раз уж такой ураган.

Так навсегда исчезли над дворами голубиные стаи. Домишки сразу поскучнели, подобрались, утратив высокую, трепетную связь с пространством.

Оскорбленные пацаны скинулись из последних на два билета. Даже вагонетку с Тарзанки стащили в утиль. И послали вдогонку за Чижиком Славку Косого и Зигму. Но и эти пропали без вести, навсегда затерялись в громадной стране, в бесчисленных ее перегонах и полустанках, в бессчетном числе направлений, дорог и все новых возможностей…

7

– И что же Отмах? – спросил брата Рыжюкас. Вот уж с кем он хотел бы повидаться.

– Работает в Мажейкяй. Директором автотреста. Ему тюрьма теперь как орден: жертва советского режима, – сказал брат. – Тебя он однажды видел по телевизору. Просил передать привет… Из него, по крайней мере, вышел толк. Может, и из тебя вышел бы толк… У порядочных людей никогда не считалось зазорным сидеть в тюрьме.

– У тебя есть веревочка? – спросил Рыжюкас примирительно.

^Что?!

– Ремешок, может быть, от портупеи?

– Это еще зачем?

– Удавлюсь.

– Ты нищ духовно, как церковная крыса, – подвел, наконец, итог разговора брат.

И выложил на стол десять сотенных бумажек:

– Это больше моей пенсии. Остальные занесу потом… Ну, я побежал – не буду мешать… К школьным друзьям-приятелям, конечно, не заходил?.. Что-то я давно никого из них не встречаю… Хотя… какие там у тебя теперь друзья… Немощные старцы…

8

В окно Рыжюкас видел, как, слегка подавшись корпусом вперед и глядя прямо перед собой, брат прошел по мосткам строительной площадки.

Так идут только с чувством исполненного долга.

У чудом уцелевшей в грохоте стройки яблони он приостановился. Сорвал мелкое перезревшее яблоко, надкусил. Потом пригнул ветку и сразу сорвал яблок полную пригоршню. Интересно, подумал Рыжюкас, в яблоках только витамины или тоже грубая клетчатка?

1

Рыжюкас долго стоял и смотрел на Ленкины окна. Что-то снова его сюда привело после разговора с братом. Было около восьми часов вечера, уже стемнело, но света в них не было, почти во всем доме свет не горел. Только на втором этаже разговаривали и смеялись. Там, наверное, были гости.

– Слабо свистнуть?

Рыжюкас оглянулся. На улице никого не было. Свет фонаря тихо падал на булыжники мостовой. Как вымерли, подумал он, и поднес четыре пальца ко рту…