– Ага, ага. А каково, по-твоему, было ее душевное состояние в этот момент? Хотела ли она причинить себе боль? Ощущала боль? Наказывала себя за что-то?

Интересно, понимает ли Ройфе, что их разговор записывается, подумал Натан. Он запустил Garage-Band на втором рабочем столе “Макбука”, скрыв окошко программы (чтобы его открыть, стоило лишь провести тремя пальцами по сенсорной панели), а значит, сознательно или не вполне, Натан вел запись тайком. Как и часы, записывающие устройства были повсюду; записывалось все и всегда, словно гигантская дьявольская система резервного копирования Time Machine создавала копии и копии копий, уходившие в бесконечность. Кто воспроизведет эти записи? Кто станет рыться в них, подобно человеку, пережившему страшную бомбежку, который ищет на пепелище клочки одежды, некогда принадлежавшей его матери, теперь мертвой и голой? Натан Мэт сомневался пока, хочет ли стать героем истории под названием “Употреблено: совместный проект”, однако общение с семейством Ройфе – и кто знает, с кем еще – могло в конце концов иметь и юридические последствия, учитывая своеобразие жизни и профессиональной деятельности доктора.

Натан загрузил фотографии в Lightroom и обрабатывал их в процессе просмотра. Вытягивая пересвеченные участки изображения, он обнаруживал пугающие детали выражения лица Чейз, а вскрывая непроницаемые, казалось бы, тени, выявлял подробности ее страдальческих жестов; затем он экспериментировал со снимками как художник, слегка меняя их и придавая новый смысл, пока неочевидный, – однако как включить эти картинки в мифическую книгу Ройфе, Натан не имел представления. Они скорее подошли бы для статьи в “Медицинской хронике”, но и эта воображаемая статья казалась едва-едва брезжившей вдали зыбкой возможностью, превращалась в материал для “Хроник психопатологии”, где фотографий и вовсе быть не могло. Экспериментируя со снимками, Натан наблюдал уже известный ему феномен: в момент съемки он, фотограф, как бы отсутствовал, существовал в другой действительности, и только отсматривая кадры, переживал запечатленное событие, оно в нем разрасталось и приобретало форму – так кристаллизуется перенасыщенный раствор ацетата натрия, если бросить в него маленький кристалл. Но восприятие самого события опосредуется снимком, объективом, фотоаппаратом, реакцией матрицы фотоаппарата на свет – и именно это происходило с Натаном в настоящий момент. Он не был уверен, что видит отснятое обычным взглядом, впечатление обострял звук – щелчки зеркала и затвора, которые Натан слышал и сейчас, глядя на фотографии, – звук становился частью его видения, хотя сама Чейз вовсе на него не реагировала и, кажется, даже не замечала.

Натан четко осознавал, что рассматривает фотографии обнаженной женщины, а рядом сидит ее отец и тоже на них смотрит. Ройфе, ясное дело, был необычным отцом, но некоторые снимки – так уж получилось – вышли эротичными, если не порнографическими, и Натан понимал: как бы сложно и тонко ни были структурированы эмоциональные фильтры Ройфе, он не мог этого не видеть. Вряд ли Ройфе вступал с дочерью в половую связь – пока, по крайней мере, нет, – но Натана беспокоило другое: он сам, вожделея Чейз все больше, будто бы совершал инцест, ведь ее старик-отец, который сидел совсем близко, натужно, прерывисто дышал юноше в щеку и внимательно смотрел на экран, силясь разглядеть нечто неведомое и, может быть, даже возвышенное, не мог не почуять этого вожделения. Опять же случай ретроспективного переживания: фотографируя, Натан, поглощенный процессом съемки, ничего такого не ощущал, но сейчас эти снимки, которые Ройфе увеличивал, уменьшал, просматривал со скрупулезностью хирурга, – снимки подтянутого нагого тела Чейз с бесчисленными микроскопическими увечьями, нанесенными ею себе самой (каждый квадратный сантиметр ее плоти, куда можно было дотянуться, словно подвергся нападению роя мошек; ранки морщили кожу, одни кровоточили, другие уже зарубцевались), возбуждали у Натана тревожные фантазии. Вспоминал ли Ройфе, глядя на обнаженную Чейз, тело своей умершей жены (в девичестве Розы Бликштейн, согласно статье в “Википедии”)? Преисполнялся ли от этих картин горько-сладкими эротическими воспоминаниями, некой кровосмесительной меланхолией?

– Мне кажется, она чувствует боль, – сказал Натан. – Вот здесь, на снимке, это видно. Чувствует боль, чувствует, как отрываются волокна, как острое металлическое лезвие отделяет клеточки кожи, прогрызает ее слои и ткань под ней. Но она смеется от боли каким-то странным беззвучным смехом – посмотрите, здесь это очень заметно. Она чувствует боль и хочет боли, хочет ее испытать, как бодибилдер, который тоже хочет боли и стремится к ней.

– То есть радуется, наказывая себя за что-то? Хочет быть наказанной?

– Кто? Бодибилдер?

– Да какой, к черту, бодибилдер. Девушка.

Натан увеличил фото на экране. Чейз ранила себя, и на лице ее отражалось не страдание, не мазохистское удовольствие, но экстаз. Почему экстаз? Ритуал, погружавший девушку в этот своеобразный транс – возможно, здесь имеет место классический случай того, что в психиатрии называют фугой? – был сложен и имел сюжет, некий утешительный для Чейз сюжет, да-да. Размышляя, Натан мысленно набрасывал короткую заметку. Ему бы записать это, чтоб не забыть, просто произнести вслух, а уж GarageBand запишет, но рядом с Ройфе Натан пока еще ощущал скованность и не готов был свободно делиться своими мыслями, как делают соавторы, – опасался иронии, насмешек старика.

Теперь Натан листал фотографии, где Чейз ела, снова увеличивал масштаб. Надо сказать, за столом вместе с Чейз сидели и другие люди и тоже поглощали частички ее плоти, разложенные по пяти тарелочкам с узором из бабочек и зайчиков. Девушка, похоже, играла разные роли, пододвигая к себе то одну, то другую тарелку: с первой ела аккуратно, со второй – небрежно, с третьей – жадно. Натан снимал с отраженной вспышкой, направляя ее на потолок и стены, и брал чайный столик крупным планом: тарелки и чайничек, чашки и пластиковые кексы со съемными верхушечками – ванильный крем, шоколадный, клубничный (в каждую из них была утоплена красная вишенка, очень похожая на настоящую), а также блестящие вилки и ножи основных цветов. Отражаясь от терракотовых стен, свет вспышки впитывал их теплый оттенок и окрашивал атрибуты таинственного чаепития ровным красноватым цветом глины, колеблющиеся тени придавали этой невинной декорации – чайному столику с детской посудой – зловещий драматизм, кусочки плоти, запачканные кровью, которые при другом освещении потерялись бы на фоне ярких пластмассовых тарелочек “Фишер прайс”, вышли объемными, как на рельефном панно.

Но что действительно завораживало, так это руки Чейз – руки с длинными жилистыми пальцами и на удивление красивыми ногтями, руки, казавшиеся рядом с игрушечной чайной посудой (особенно если свет падал сверху) руками исполинского чудовища, аккуратно нанизывавшего на вилочку ломтики человеческого мяса и подносившего к открытому рту, к высунутому в предвкушении языку. Натан подошел совсем близко, ему все время приходилось менять угол съемки, что весьма нервировало, фотографировать столик и одновременно ловить движения рук Чейз – она протягивала то левую, то правую, словно собирала ягоды на какой-то немыслимо плодородной поляне; перемещая объектив по этой хаотической траектории, Натан вдруг поймал лицо девушки, кажется, раздувшееся от сдерживаемого волнения. Натан слегка надавил на кнопку спуска, и красные лазерные лучи, шедшие из гнезда вспышки, образовали крест – сработала автофокусировка для съемки в темноте. В перекрестье красных полос Чейз казалась диким зверем, росомахой, попавшей в объектив фотоловушки в глухом таежном лесу. От последовавшей затем ослепительной вспышки она лишь моргнула; в безжалостном прямом луче света Натан увидел покрывшиеся корочкой ранки, оставленные кусачками на верхних краях ушных раковин, – обычно их скрывали волосы, которые сейчас были зачесаны назад и стянуты пластмассовой заколкой в виде панциря черепахи – длинные, изогнутые сомкнутые зубья напомнили юноше захлопнутую ловушку венериной мухоловки. Чейз вполне осознает, что делает, подумал Натан, даже, например, не калечит себе лицо и руки – их же не спрячешь, – так где же блуждают ее мысли? Он смотрел на монитор: вот лицо Чейз крупным планом, пугающее и прекрасное, но отразившийся на нем экстаз – лишь маска, щит. А что под ним? Вдобавок ко всему Чейз разговаривала, беседовала с некими невидимыми персонажами, сидевшими вокруг пластмассового детского столика, круглого, бело-зеленого, она общалась с ними без слов, ползая вокруг столика на коленях, переставляя стулья; она хотела увидеть происходящее со всех точек зрения и с неизменным старанием отыгрывала разные роли.