– Я ни в чем не упрекаю вас, вы имели полное право так поступить. Мое предложение было для вас выгоднее потому, что у нас вы достигли бы того, чего вам никогда не дадут условия немецкой жизни. Но я знаю, что для вас это не имеет значения. Еще раз желаю вам счастья. Моя дочь – также. Наши дороги расходятся.

Этими словами Зигварту, несомненно, дали понять, что ему пора уйти. При этом Морленд положил руку на плечо молодой женщины, как бы запрещая ей вмешиваться.

На лице Германа выразилось горькое разочарование, но в то же время в нем проснулась гордость.

– Вы несправедливы ко мне, – спокойно и твердо сказал он, – но мне приходится примириться с этим. Я по-прежнему глубоко благодарен вам, но не могу изменить и не изменю своего решения. Прощайте, мистер Морленд.

Он поклонился американцу и графине и вышел из комнаты.

– Папа, это было более чем несправедливо! – пылко воскликнула Алиса. – Ты нашел и выделил молодого, неизвестного художника, а когда он явился к тебе заявить о своем блестящем успехе, ты обошелся с ним как с преступником. Ты не имел права так проститься с ним.

– Не имел права? Ты, кажется, очень высокого мнения о нем? А мне казалось, что вы почти незнакомы.

– Я же говорила тебе, что мы разговаривали раза три-четыре.

– Причем он поверял тебе свои тайны, планы и надежды? Ты знала, что держит его здесь, а от меня он скрыл это.

– Он чувствовал, что я понимаю его борьбу и стремления.

– Вот как! – Во взгляде Морленда сверкнула та острая проницательность, для которой, казалось, не было тайны в душе человека. – Прежде ты не особенно интересовалась людьми его круга. Зигварт теперь для нас потерян. Он может посвятить все свои силы и талант родине и с воодушевлением примется за работу. Ведь это всегда было его идеалом, и ради этого он жертвует и перспективой на будущее, и богатством. Настоящий Михель! До свидания, Алиса! – И он вышел из комнаты.

Алиса хорошо знала отца и видела, что, несмотря на все кажущееся спокойствие, он был сильно раздражен. Он сердился не только потому, что ошибся в расчете, он злился на непокорную «гранитную глыбу» с ее непонятным упорством.

Предполагаемое объяснение Морленда с Равенсбергом состоялось уже на следующий день и кончилось полным разрывом. Бертольд, за которым послал отец, с ужасом слушал его, предвидя возможные последствия, о которых граф в пылу раздражения, по-видимому, и не думал.

– Ради бога, папа, – воскликнул он, – если вы так относитесь друг к другу, то моему тестю невозможно оставаться здесь.

– Разумеется, нет! Впрочем, он уже сам предупредил меня о своем отъезде. Тем лучше! Алиса избежит его влияния, и – надо надеяться – он немедленно вернется в Нью-Йорк. С меня довольно! Каково это в моем собственном доме, на моей собственной земле терпеть человека, который все контролирует, во все вмешивается и позволяет себе неслыханное своеволие? Пора положить этому конец! Он стал вмешиваться даже в мои политические дела, вздумал предписывать, что и как мне делать. Действительно, эти выскочки способны все себе позволить, зная, что у них деньги в кармане.

– Он, может быть, хотел только предупредить тебя, предостеречь от потерь, – вставил молодой граф, конечно, знавший планы отца, – ведь в финансовых делах он действительно авторитет.

– Я не желаю выслушивать никаких поучений от Морленда. Авторитет! Если речь идет о зарабатывании денег, то он действительно авторитет. Он начал доказывать мне, что от нашего замысла не будет никакой прибыли. Прибыли! – Равенсберг горько засмеялся. – Для него только одно это и имеет значение. Других точек зрения он не знает. Он торгаш, торгашом и останется, хотя бы ворочал миллионами. Я это высказал ему довольно откровенно, и при этом были произнесены слова, которых нельзя ни позабыть, ни взять обратно. Мы порвали раз и навсегда.

– И что же дальше? – тихо проговорил Бертольд, бледнея.

– А то, что тебе надо вступиться и образумить свою жену, как только уедет ее отец. Дело не обойдется без борьбы, но ведь должна же она понять, что теперь она графиня Равенсберг и принадлежит к нашей семье. Ты ее муж и имеешь право требовать, а в крайнем случае и принудить ее к тому, что нельзя дольше откладывать. Ты знаешь, для чего мне нужна солидная сумма. Приданое твоей жены останется неприкосновенным, но Равенсберг должен снова всецело принадлежать нам. Он заложен, но ведь это только форма, так как Алиса владеет всеми закладными и может легко перевести их на твое имя.

– Но Алиса никогда не сделает такого шага без совета и согласия отца.

– Тогда вынуди ее к этому! Не для того же мы привили к нашему родословному дереву эту чужую кровь, чтобы я оставался только номинальным владельцем Равенсберга, а ты – лишь мужем своей жены! Довольно этой недостойной зависимости! Докажи же наконец Алисе, что ты господин, и она подчинится, как всякая женщина.

Граф ушел в библиотеку, громко хлопнув дверью. Он снова говорил как господин и повелитель, ожидающий беспрекословного повиновения, которое всегда находил в своем сыне. Он гордился энергией, с которой всегда шел напролом и благодаря которой не подчинялся судьбе. С этой же энергией он теперь отверг опеку, которую хотели ему навязать, и не сомневался, что после полного разрыва с американцем все будет кончено.

Граф не знал, что есть еще другая холодная, непреклонная натура, которая не станет считаться ни с горем, ни с радостью других и ни на минуту не задумается порвать ею самой созданные связи, если они станут тяготить ее. Таким был Вильям Морленд, а Алиса была в этом отношении настоящей дочерью своего отца.

Банкирская контора коммерции советника Берндта находилась на одной из самых оживленных улиц Берлина. Сам он бывал в конторе лишь в часы занятий и в данный момент принимал у себя в кабинете архитектора Зигварта.

Узнав о смерти Гунтрама, Берндт вздохнул с облегчением. Это избавило его от тягостной необходимости изменить своему прежнему другу и даже, может быть, свидетельствовать против него. Берндт был настолько справедлив, что считал своей обязанностью загладить свою вину по отношению к Зигварту. Как раз в это время премия, полученная Зигвартом, неожиданно возвысила его в глазах общества. Теперь архитектор уже не нуждался ни в чьем покровительстве, сам стал восходящей знаменитостью, а фон Берндты очень любили принимать в своем салоне выдающихся деятелей и просили архитектора навестить их в Берлине.

– Так вы еще вчера приехали? – спросил коммерции советник. – И долго собираетесь здесь оставаться?

– Нет, пока только две недели, – ответил Зигварт. – Я должен представиться членам жюри и прочим власть имущим. Потом я вернусь в Эберсгофен, где останусь, пока явится мой заместитель.

– Ну, теперь этот милый городок расстанется с вами с большим сожалением. Местная еженедельная газета всячески принялась прославлять вас как «знаменитого сына нашего города», и я впервые услышал, что вы родились в Эберсгофене. Вы не хотите у нас пообедать? Я как раз еду домой на виллу.