На другом конце спектра находилось разнородное российское дворянство, более зависимое от короны, чем его собратья в других крупных европейских странах и империях. Устав" Екатерины II 1785 г. ослабил государственную удавку, предоставив дворянам полные имущественные права и поставив их в более или менее равное правовое положение с западноевропейскими собратьями. Однако государство и императорский дом по-прежнему оставались крупнейшими собственниками земли, а цари со времен Петра I раздавали землю и "души" (т.е. крепостных) в качестве подарков. В конце XIX века широко практиковалась простая процедура облагораживания. Некоторые крупнейшие землевладельческие магнаты могли проследить свое богатство и привилегии всего за несколько десятилетий или даже лет. Существовало также многочисленное "мелкое дворянство", состоявшее из людей, которые в Англии не были бы причислены к дворянству. Расплывчатая картина высшего сословия, основанного на землевладении, имела большее сходство со старым европейским понятием nobilitas. Кроме того, поскольку отмена крепостного права в 1861 г. не оказала кардинального влияния на финансовый статус и социальное положение крупных землевладельцев, по своим последствиям она была несопоставима с одновременной отменой рабства в южных штатах США. Реформа была неполной, политическое господство прежних хозяев сохранилось, поэтому у помещиков было мало стимулов превращаться в агрокапиталистических бизнесменов.

Английское дворянство было уникальным: самый богатый класс в Европе, обладавший относительно небольшими юридическими привилегиями, но присутствовавший в центрах политического и социального контроля . Примогенитура позволяла сохранить крупные активы в целости и сохранности, поэтому младшие сыновья и их семьи отходили на периферию дворянского общества. Однако атрибутов кастовости почти не было, единственное, что было точно определено, - это право занимать место пэра королевства в верхней палате парламента. В 1830 году к высшему дворянству относилось 300 семей, а в 1900 году - более 500. Еще в 1780-х годах, при Уильяме Питте Младшем, правительство увеличило норму облагораживания и сделало возведение в низшее дворянство достаточно простым процессом. До сих пор остается неясным, в какой степени викторианские нувориши покупали землю для повышения своего имиджа. В любом случае загородный дом был необходим как сцена для светского общения. И наоборот, даже самые крупные землевладельцы были не прочь поучаствовать в жизни "буржуазного" общества.

Идеал джентльмена, культивируемый английским дворянством, обладал необычайной интегративной силой, формируя образ жизни и культуру внутри страны и в империи, в которых зачастую отсутствовали острые различия континентальной европейской элиты. Джентльмен все больше становился идеалом без фиксированных социальных привязок; "голубая кровь" почти не играла никакой роли. Даже если предпосылки считались врожденными, мужское потомство все равно должно было социализироваться как джентльмены в элитных государственных школах, в Оксфорде или Кембридже. Джентльменом мог стать каждый, кто, независимо от источника своего благосостояния, усвоил и применял на практике образ жизни, ценности, поведение и телесные практики, ассоциирующиеся с этим идеалом. Образование в Итоне, Харроу или Винчестере не было узкостатусной подготовкой в духе "рыцарских академий" (Ritterakademien) раннего модерна на континенте и не было направлено в первую очередь на интеллектуальное развитие; его главной целью было формирование аристократическо-буржуазного характера интегративного типа с растущей с течением века тенденцией к имперскому милитаризму. Принцип достижения был командным. В английском обществе дворяне могли бы жить легко, но им приходилось выдерживать конкуренцию. Возникала постоянная необходимость создавать и поддерживать союзы за пределами своего социального слоя. Английский аристократ не зависел от короны, при королеве Виктории уже не было придворной знати. Дворяне сами ставили перед собой руководящие задачи и ожидали в ответ благодарности и почтения. Это было не то же самое, что пассивное повиновение, а скорее отношение, способное быть направленным через институты политической жизни, которая постепенно демократизировалась. Более явно, чем где-либо еще, дворянство было не столько точным юридическим статусом, сколько ментальной диспозицией: уверенностью в том, что оно задает тон для других.

Стратегии выживания

Если европейское дворянство и пошло по наклонной, то не потому, что не испробовало стратегий выживания. Наиболее перспективной из них (как раз в то время, примерно после 1880 г., когда в значительной части Европы падала урожайность сельскохозяйственных культур) была замена традиционного менталитета рантье открытостью миру бизнеса, новыми видами инвестиционных портфелей, социальным слиянием с высшей буржуазией (со своей стороны сильно тяготевшей к приобретению земли и дворянскому образу жизни), брачной политикой , защищающей от дробления и распыления поместий, и принятием на себя функций национального лидера, особенно если других кандидатов на них не хватало.

Несмотря на то, что подобная переориентация, осуществлявшаяся в различных комбинациях по всей Европе, в отдельных случаях достигала своей непосредственной цели, к началу века европейское дворянство утратило свои ведущие позиции в сфере культуры. На смену аристократическому меценатству, которое еще поддерживало европейское изобразительное искусство и музыку в эпоху Гайдна и Моцарта, пришла рыночная индустрия культуры. Музыканты получали средства от выступлений в оперном театре и концертном зале, художники - от публичных выставок и зарождающейся художественной торговли. Дворянские сюжеты стали реже встречаться в литературе, но все еще сохранялись, например, в меланхоличных рассказах и пьесах А.П. Чехова о закате русского дворянства. Лишь некоторые выдающиеся буржуазные мыслители, такие как Фридрих Ницше и Томас Карлайл, по-прежнему проповедовали аристократические идеалы, правда, оторванные от четкой социальной основы и относящиеся к благородству духа, а не крови.

Были ли империи местом обитания европейских аристократов? Это можно с уверенностью сказать только о Британской империи. Колониализм Наполеона III и Третьей республики, напротив, имел явно буржуазную окраску. Высшие посты в армии и на государственной службе Британской империи по-прежнему занимали представители дворянства, которые, как казалось, лучше всего подходили для наведения мостов между различными цивилизациями и политическими культурами колониального общества путем культивирования предполагаемого родства с азиатской или африканской знатью во имя высших имперских целей. Наиболее перспективным полем применения в этом отношении была Индия, а в Африке и других странах буржуазные специалисты были нарасхват. Определенный романтизм упадка обеспечивал минимум межкультурных симпатий к неевропейским подданным империи. Особый тип аристократического сознания был характерен для южных штатов США до Гражданской войны, где малочисленная плантаторская элита вынашивала фантазии о себе как о "естественном" правящем классе, управляющем огромными плантациями рабов - настоящих лордах поместья в рецидиве средневековья. Личная отрешенность от ручного труда, отвращение к "материалистической" пошлости индустриального Севера, беспрепятственное господство над покоренными им людьми - все это, казалось, позволяло расцвести анахроничному рыцарству.

По сравнению с "аристоцидом" после 1917 года XIX век был скорее похож на золотой октябрь европейского дворянства, особенно для его верхушки. Буржуазия мира шла неуклонно, хотя и умеренными темпами. Резкие спады происходили и в