— Я прислан самим королем, — сказал он по-русски. — Мне нужен комендант крепости Фридрихсгама.

— Он болен, — единогласно соврали близнецы.

— Тогда прошу начальника артиллерии.

— Он вчера умер.

— Как странно! — заметил барон Розен. — Тогда передайте волю моего короля своему начальству: Фридрихсгам должен сдаться безо всяких условий. На размышление — два часа!

За эти два часа женщины гарнизона навертели кульков из бумаги, нашили из шелка «картузов», в которые и насыпали пороху. Старинные пушки времен царя Гороха открыли пальбу по шведским кораблям, и синий штандарт с тремя коронами убрался за каменистые острова…

Офицеры собрались на городской площади возле ратуши, обсуждая: что делать далее? С моря прилетела бомба и, сорвав с головы Слизова шляпу, треснулась в булыжники, дымно воняя. Петр Курносов схватил бомбу, стал выдергивать из нес запал.

— С ума ты сошел, парень! — кричали все, разбегаясь.

— Ой, горячая! — ответил Петр, отбросив бомбу…

Два дня близнецы сражались на бастионе, пока не кончились ядра. Гамалея звал их на катер обедать:

— Вы же голодные, ребятки, ничего не ели…

3 мая ветер развел волну, хлынули дожди. В крепость вошли пехотные батальоны, присланные на подмогу. Полуголые шведы возились в воде, снимая пушки со своих затопленных канонерок. Они пытались поджечь их, но дожди заливали пламя. 6 мая король еще раз рискнул прорваться с судами на фарватер, но крепость встретила его таким яростным сопротивлением, что он был вынужден отвести свой флот в открытое море…

Только теперь примчался курьер — от Чичагова:

— Наша эскадра отогнала шведскую от Ревеля!

Слизов не дал курьеру даже покинуть седло:

— Скачи обратно! Передай Чичагову, братец, что наш гарнизон отогнал флот короля от Фридрихсгама…

Жители уже кинулись в церквушку, солдаты и матросы на радостях ставили свечки перед образом Николы Морского, хранителя всех плавающих. Десятки, сотни, тысячи свечей — все они запылали, и перед иконой вдруг выросла плотная стенка пламени. Священник гарнизона первым осознал опасность и в ужасе бил верующих кадилом по головам, крича в исступлении:

— Да кто ж так молится? Спалите вы меня…

— Спасайтесь! — орали верующие. — Горим…

С моря король Густав III увидел пламя над Фридрихсгамом. Офицеры советовали его величеству вернуться:

— Наверняка это крепость объята пожаром.

— И пусть горит, а мы идем прямо на Петербург!

Сиятельный граф Безбородко (как всегда, приоткрыв от усердия рот и сожмурив глаза, заплывшие от ожирения) бодро строчил в ставку Потемкина — к Попову: «Производится ныне примечания достойный суд. Радищев, советник таможенный, несмотря, что у него и так было дел много, которыя он, правду сказать, и правил изрядно и бескорыстно, вздумал лишния часы посвятить на мудрования… выдал книгу «Путешествие из Петербурга в Москву», наполненную зашитой крестьян, зарезавших помещиков… Книга сия начала входить в моду у многой шали; сочинитель взят под стражу».

Пожалуй, даже Вольтера в юности Екатерина не читала с таким вниманием, с каким в старости прочитала «пагубную книгу». Петербург притих: рядом с именем Радищева поминалось имя Степана Шешковского. Екатерина послала книгу Радищева в Яссы — Потемкину. Но теперь для него любое раздражение императрицы невольно связывалось с тем «зубом», который он мечтал выдернуть. Что-то мрачное творилось там, на Олимпе власти, кажется, Екатерина была уже склонна запретить даже собственные сочинения: ведь ее переписка с Вольтером теперь выглядела крамольной…

— Сказывают люди приезжие, — доложил Попов, вездесущий, — что якобы прокурор Зубов, отец «новичка» нашего, проводит в московские губернаторы князя Александра Прозоровского.

— Дурака-то этого? А — зачем?

— Противу мартинистов и Новикова…

Потемкин знал: Екатерина подкрадывалась к Новикову давно. А что могло связывать Новикова с Потемкиным? Да ничего, кроме того памятного с юности дня, когда их одновременно исключили из университета «за леность и тупоумие». Начальство ошиблось: «лентяи и тупицы» стали миру известны, только один ублажается в Яссах, а другой гоним на Москве… Большой знаток религиозной литературы, Потемкин всегда был противником литературы мистической. Но если Екатерина утверждает, что литература обязана воспитывать граждан на положительных видах, то есть ли грех в том, чтобы литература воспитывала добро в людях, описывая явления отрицательные? Так делал Фонвизин, так делал Новиков, так поступал и Радищев…

— Зуб ноет! Дергать, што ли? — скулил Потемкин.

Крамольная книга Радищева была им прочитана. И теперь она, гонимая и проклятая, валялась на диване светлейшего в Яссах. Ее свободно читали все кому не лень, от руки переписывали и распространяли. Может, Потемкин нарочно оставлял ее на диване? Может, и не считал ее пагубной? А может, он поступал так назло самой матушке Екатерине?..

Екатерина ожидала ответа. Потемкин ответ дал.

Но его отзыв о книге Радищева выглядел странно!

На все укоризны и гневы царицы противу автора Потемкин выражал уверенность, что Екатерина не станет преследовать Радищева: «Я прочитал присланную мне книгу. Не сержусь. Рушеньем Очаковских стен отвечаю сочинителю. Кажется, матушка, он и на Вас возводит какой-то поклеп? Верно, и Вы не понегодуете. Ваши деяния — Ваш щит!». Получить такое письмо от Потемкина было для Екатерины как оплеуха от лучшего друга.

— Радищев бунтовщик хуже Пугачева, — говорила она. — Исполнен заблуждений французских, желающий привесть народ к неповиновению начальству. Это есть первый подвизатель революции в России! Он мартинист опаснее даже Новикова, гнездо которого на Москве давно уже разорить бы надобно…

По всей стране уходили в подполье масонские ложи. Екатерина сама прочитывала списки ученых и литературных обществ, многих масонов стали преследовать, их высылали в глухую провинцию.

Только офицеров флота она не тронула:

— Что с них взять? Они и без того уже на галерах…

А служба на галерах приравнивалась к каторге!

Перед отбытием в Варшаву Булгакова просили представиться Платону Зубову.

— А разве он служит по Коллегии дел иностранных?

— Не иностранных, а странных. Но так надо…

Фаворит принял заслуженного дипломата в неглиже. При этом он сидел в кресле, засунув в нос палец.

— Надеюсь, мы с вами поладим, — сказал он. — Тем более секретарем посольства в Варшаве мой друг — Франц Альтести.

— Вы ставите вопрос или утверждаете свой тезис?

— А как ты сам думаешь? — улыбнулся Зубов…

Насиловать свою натуру Булгаков не стал: он повернулся и вышел. Безбородко был явно угнетен небывалым и скорым усилением Зубова… На прощание он сказал: