– Ты это о чем? – подозрительно смотрит на меня землячок Колька, когда я как бы издалека разговор завел.

– Ну, Коля, понимаешь… – попытался я объяснить свое недоумение.

– Выбрось эту херню из башки, – выслушав меня, категорично посоветовал он и, зевнув, спросил: – Ты не знаешь, чего сегодня на ужин дадут?

Ладно, не хочешь говорить, так я других спрошу:

– Муха, слышь, – вечером, после ужина, перед входом в палатку задерживаю я дружка, – а вот ты, когда своих первых завалил, чего испытывал?

– Ничего, – пожимает узкими плечиками Муха и встревоженно интересуется: – У тебя чего живот, что ли, болит?

– А тебя совесть не тревожит? Ничего не снится по ночам? – отводя взгляд и понизив голос, спрашиваю я.

– Точно, мне сегодня такая баба приснилась… – мечтательно протянул и заулыбался Муха. – Просыпаюсь, а совесть, как дубовый кол, стоит.

Все ясно. Никто на эту тему говорить не хочет. Все под внешней бравадой скрывают свои душевные переживания и страдания. Только я чурбан бесчувственный. Нет, ну почему? Я же помню, когда книжки читал, то чуть ли не до слез героям в их душевных муках сопереживал.

– Филон, – уже перед отбоем, после тренировки, резко и неожиданно спрашиваю я, – ты, когда человека убил, что чувствовал?

– Никого я не убивал, – прекратив отряхивать приставшую к одежде пыль, изумленно смотрит на меня Филон, – кости, бывало, ломал, а больше ничего.

– Да я сам видел, как ты «духа» завалил, – возмущенно повышаю голос я. – Помнишь? На последней операции.

– Так он же в меня стрелял, – пораженно заморгал глазками Филон и, недоумевая, спросил: – Ты чего обкурился, что ли?

– А что «дух», по-твоему, не человек? – все настаиваю и настаиваю я.

– Человек, наверно, – ладонями продолжив отряхивать х/б от приставшей глины, безразлично отвечает Филон.

Мы на площадке за палатками отрабатывали приемы уличной драки, вот он и перепачкался.

– Нет, я не пойму, – бросив очищать форму, уже не шутя разозлился Филон, – ты чего дое…ываешься? Что, было бы лучше, если бы меня убили?

– Нет, – устыдился я и поспешно добавил: – Конечно, нет!

– Тогда чего тебе надо? – нахмурился Филон и, выслушав мои сбивчивые объяснения, коротко резюмировал: – Да пошел тынах…!

Еще пару попыток я предпринял, ужом старался в чужие души вползти и… о доме, о водке, о женщинах и девушках мои товарищи разговаривали охотно, о боевых операциях (дело-то обычное) вспоминали довольно равнодушно, а вот о чужой смерти… недоуменные взгляды, явное непонимание и заметное раздражение: «Чего это он хочет?» – и в конце такого разговора только одно короткое пожелание: «Да пошел ты нах…!».

А потом в последних числах ноября пришел «афганец». «Афганец» – это чрезвычайно сильный ветер, способный переносить миллионы тонн пыли на расстояние до нескольких тысяч километров. «Афганец» – это красно-бордовая буря, до предела насыщенная микроскопическими частицами красно-коричневой глины. «Афганец» – это воздух, пропитанный пылью до высоты нескольких километров. Пыль забивает палатки, пропитывает одежду, застилает глаза, затрудняет дыхание, скрипит на зубах. Дышать можно только через самодельную, изготовленную из бинтов марлевую повязку, и то с трудом, и уже через минуту марля от пыли становится черно-красной, как запекшаяся кровь. «Афганец» – это красно-бордовый сумрак, и уже в двух шагах от себя ты ничего не видишь. Учащенно бьется сердце, нечем дышать, глухая тоска, как песком, заметает душу и остается только одна мысль: «Скорей бы все закончилось». «Афганец» – это усиленные сдвоенные посты в охранении, усиленные посты у складов с боеприпасами и вооружением, усиленные посты в автопарке и штабе бригады, у каждой палатки сдвоенный вооруженный автоматами наряд. Смена каждые полчаса, больше не выстоять, и горе тому, кого настиг «афганец» в пустыне или полупустыне. Горе всем, на кого идет эта буря. Буря афганской войны.

Палатки занесло песком, почти вся рота в караулах и на усилении, в расположении осталось только десять солдат и один дежурный офицер, командир четвертого минометного взвода.

Сменившись с поста дневального, я зашел в подсобное помещение, каптерку. Плотно закрыл за собой дощатую самодельную дверь, снял бурую марлевую повязку, экономя воду, чуток умылся, выпил воды. Вроде как и полегчало, отдышался. Достаю прихваченную с собой двенадцатилистовую ученическую тетрадку, шариковую ручку и при тусклом электрическом свете[29]начинаю писать. Пытался что-то вроде дневника вести. Может, и пригодится когда. Только плохо все получалось, слова невыразительные, изложенные мысли банально-ходульные. Ну и ладно, все равно никому его не покажу, а себе и так сойдет. Увлекся.

– Письмо домой пишешь?

Вздрогнул и обернулся на голос, поспешно закрыл и убрал в карман х/б мятый с затертой обложкой дневник.

– Воды слей умыться, – негромко попросил вошедший в безоконную каптерку командир взвода минометчиков, лейтенант Ольхин.

У него лицо, как в гриме. Там, где была марлевая повязка, кожа чистая, смугло-загорелая, а выше корка налипшей глины, только белки глаз сверкают. Из термоса набираю в котелок и затем сливаю в подставленные ладони воду. Лейтенант, довольно фыркая, умывается.

Игорь Ольхин не кадровый офицер. После окончания университета с военной кафедрой и офицерских сборов ему присвоили звание лейтенанта и призвали служить на два года. Было тогда такое. Это в штабах все штатные единицы заполнены, а в строю вечно взводных Ванек не хватает, вот военные кадровики и заполняли пробелы, как могли.

Умывшись, Ольхин роется в мешках, сложенных в каптерке, и неразборчиво, крайне недовольно ворчит.

– Спрятанную тут бутылку командир роты, когда уходил на дежурство, себе забрал, – решил я ему помочь и насмешливо добавил: – В большой и дружной офицерской семье клювом не щелкай!

– А ты откуда знаешь? – недовольно спрашивает лейтенант и подозрительно смотрит на меня.

– Каптер сказал, когда, уходя, ключи отдавал, – все еще улыбаясь, доложил я и предложил: – Могу бражкой угостить.

Ольхин заколебался, это был принципиальный офицер и абы с кем не пил. А тут малознакомый солдат, да еще и не из его взвода.

– Товарищ лейтенант, – решил я облегчить ему нравственные терзания и сомнения, – эту брагу ваши ребята, когда на усиление уходили, специально для вас оставили и меня предупредили: «Смотри! Если будет Игорю хреново, то угости его». А я же вижу, как вам хреново…

Бушует за дощатой дверью «афганец» и так тоскливо призванному на два года лейтенанту, что он, чуть подумав, соглашается:

– Ну ладно, доставай.

Ольхин не уходит в одиночку глушить бражку из фляги в офицерском помещении, он благородно предлагает: