— Почему? — Никколо казался искренне растерянным.

Фабрицио посмотрел налево, на собор.

— Потому что, когда писал картину, услышал на площади колокол Святой Агаты. Ре-бемоль мажор. Я вспомнил, что она покровительница литейщиков колоколов. Это подошло.

Омеро искоса посмотрел на него, водя пальцем по краю кубка.

— В этом объяснении звенит фальшивая нотка, уж простите за неловкий каламбур. Разве не потому вы выбрали Агату, что эта святая исцеляет от бесплодия? Разве не надеялись каким-то чудом, изобразив в виде Агаты нашу знаменитую бесплодную герцогиню, сделать ее плодовитой?

— Омеро, я за тобой не поспеваю. Разум — как рыбацкая сеть, ловит лишь важные факты, пропуская мелкие незначительные детали. Преклоняюсь перед тобой. Конечно, я хотел любым способом помочь бедной женщине. И вот что я сделал — выбрал святую Агату.

Тремя неделями раньше, до беседы в таверне, Фабрицио гулял за чертой города, где трава колыхалась на ветру как бурное море. После многих дней бесплодного, бесполезного созерцания картины, над которой он работал в монастыре Святой Лючии, священник наконец признал, что зашел в тупик, потерял силы. Кисть не рождала жизнь. Лицо герцогини-Агаты оставалось лишь пятном краски. Нет тепла, кровь не пульсирует под кожей, нет жизни. Позирование в саду закончилось две недели назад, и казалось, что герцогиня забрала с собой всю жизнь полотна.

Тем ветреным днем Фабрицио покинул монастырский двор, прошел по Виа Дель Сале к городским воротам. Он шел, пока не оказался в сельской местности, залитой золотистым светом и благоухающей травой. Неожиданно поднявшийся теплый ветер овевал равнины Ломбардии. Стоя посреди поля, священник набрал полную грудь воздуха и посмотрел в синее небо. Он не совсем забыл о картине, но отчаяние отступило. Он упивался уединенной радостью дальних прогулок без цели и без всякой ноши. Ветер, казалось, подталкивал его.

Через несколько часов Фабрицио дошел до восьми тополей, стоявших в ряд и даривших драгоценную тень. У последнего тополя сидел Родольфо, потягивая вино из кувшина. Родольфо заметил священника и помахал рукой. Рябое лицо расплылось в улыбке, за плечом его покачивался череп. Фабрицио подошел ближе.

— Садитесь. Садитесь, падре. Выпейте.

Фабрицио сел подле Родольфо. Тот передал ему кувшин, священник выпил. Вдали, на равнине, виднелась Кремона с ее церквями и башнями, мираж на горизонте.

— Ее называют городом ста башен. Едва ли похоже на правду.

— Не больше, чем в прошлый раз, — отозвался Родольфо.

— О чем ты?

— Вчера ночью Кремона перевернулась. Пришло время. Мы видим ту сторону. В любом случае каждому из нас может сниться свой собственный город, вам это известно лучше, чем кому-либо.

— Да. Так и есть. Но как можно говорить об этом столь равнодушно?

— Дон Фабрицио, когда повидаешь столько, сколько видел я, ничему не удивляешься. Просто думаешь, пора. Город перевернулся. Что было сверху, ушло вниз, что находилось внизу, оказалось наверху.

— Возможно, что-то произошло на небе и подтолкнуло эти события.

— Несомненно. Что происходит на земле, то отражается в небе, что бы ни происходило в небе, все отражается на земле. Они подобны зеркалам. Чувствую, грядут большие перемены, перемены, подобные землетрясению, — время, когда священники становятся любовниками, а любовники — святыми. Время бесконечных чудес.

Священник согласно кивал. Родольфо отпил вина и передал ему кувшин. Когда Фабрицио сделал глоток, Родольфо с трудом поднялся:

— Идемте, отец мой. Хочу вам кое-что показать.

Фабрицио последовал за ним. Вскоре они подошли к ручью, бегущему через поля. Немного времени спустя миновали поворот и взобрались на холм. Там стояла огромная церковь. Сначала Фабрицио решил, что она разрушена, свет проникал сквозь разобранный потолок, некоторые стены обветшали. Но, присмотревшись, он увидел, что наверху полным-полно людей, занятых строительными работами. Множество художников трудилось над фресками, которые Фабрицио внизу едва мог разглядеть. Никто не разговаривал. Все работали молча. Неподалеку щебетали птицы, журчал ручей. Других звуков слышно не было.

— Эта церковь мне незнакома, — шепнул Фабрицио спутнику. — Когда ее начали строить?

Родольфо пожал плечами и приложил палец к губам.

Пол, озером белого известняка, тянулся бесконечно. Они шли, глядя на каменные колонны, которые уходили так далеко ввысь, что казалось, исчезали в небесном сиянии. Фабрицио почудилось, будто голова наполнилась солнечным светом. Он видел, как двое мужчин, стоящих у стены, тянули веревки, поднимая вверх доску, на которой сидел мальчик. Рядом с мальчиком стояло два широких чана пасты и несколько кувшинов с вином величиной с жерло колодца, завернутые в солому. Мальчик собирался подать обед художникам. Тем пришлось бы потратить полдня, чтобы спуститься, поесть и снова подняться наверх.

Свет, наполнявший собор, лучился тишиной. Лишь изредка она чуть дрожала от щебета птицы или жужжания насекомого.

Фабрицио видел, что мальчик почти исчез в вышине. Ему казалось, будто он находится одновременно в церкви и снаружи, в полях, словно церковь простором не уступала полям, словно она вобрала в себя столько мира, что в ней установилась своя погода, дул свой собственный ветер. Должно быть, это самая огромная из всех церквей. Подумав так, священник вдруг понял. Это место, где земля сходится с небом. Место, где нет различия между миром божественным и миром земным.

Воздух был пропитан запахом льняного и орехового масла. Небо — лазурного цвета. Сусальное золото частично покрывало стены, которые, казалось, были расписаны фресками. Фабрицио смотрел на поля, на коров с лошадьми, на крестьян, собирающих пшеницу, на укрепленные города, горные вершины и не мог понять, то ли это нарисованный мираж, то ли недостроенные стены, через которые он видит окрестные поля. Он не мог отличить нарисованное от настоящего. Листья медвежьей лапы, свисающие с византийских капителей, казались живыми, а возможно, таковыми и были. Благодаря стрельчатым сводам части собора казались похожими на шатер и утонченно невесомыми. Осматриваясь, он подумал, что, возможно, и некоторые художники были на самом деле фресками, изображавшими художников. Даже мальчик на своей доске как будто стал фрагментом фрески, а может быть, так расстояние даровало всему покой, Фабрицио не знал точно.

Он ни в чем не был уверен. Вдруг показалось, что камень был светом, а свет — камнем, скрытое внутри оказалось снаружи, а что было снаружи, скрылось внутри, и все вокруг впитало покой и безмолвие в безмерности времени. И тогда его осенило. Он проник в суть портрета герцогини. Истина должна таиться в ее зрачке. Фабрицио не терпелось вернуться во двор монастыря Святой Лючии.

— Погоди, — сказал Родольфо. — Нужно еще кое о чем поговорить.

Фабрицио пошел за Человеком тростника туда, где они были прежде. Он заметил, что теперь тополей стало больше. Должно быть, это другое место, хотя выглядит точно так же. Родольфо уселся и пригласил священника присоединиться.