Ира икнула и присмирела вдруг. И впрямь удовлетворения не было – того самого, мерзкого, неуправляемого, давеча испытанного. Перед глазами все плыло – лица, суета, смех, улыбки… Да, никогда она не умела быть пьяной. Опыта не было.

За спиной вдруг громыхнуло, женщины взвизгнули восторженно, вскочили со своих мест. По всему периметру усадьбы уносились ввысь снопы белых искрящихся столбов, знаменующих собой кульминацию праздника. Взгляд вдруг сфокусировался на лице Горского – натужно-веселое и несчастное одновременно. Господи, что ж она наделала-то?! Может, подойти к нему, сказать… А что? Простите, мол, пошутила неудачно? Нет, совсем уж глупо выйдет…

Рука мужа легла на плечо, заботливый голос шепнул на ухо:

– Ир, что с тобой? Тебе плохо?

– Да. Мне плохо. Очень плохо.

– Может, домой поедем?

– Да…

В машине ехали молча, лишь изредка Игорь смотрел на нее в недоумении. Впрочем, было в этом еще что-то: настороженное, ужасно неловкое для обоих. Когда машина остановилась у кованой калитки дома, она вышла, не дожидаясь его руки, торопливо пошла вперед, неловко поддерживая подол длинного платья. На дорожке подвернулся каблук, щиколотку пронзило болью – Ирина подогнула ногу, как птица, всхлипнула обиженно.

– Да погоди, что ж ты так бежишь, – сильно ухватил он ее пальцами за предплечье. – Что, очень больно? Давай я тебя понесу…

– Нет. Не надо. Я сама.

– Ну, сама так сама. Я только не понял – что случилось? Не хочешь объяснить?

– Я? Объяснить? А что я должна тебе объяснить? Почему ногу подвернула?

– Ладно, не так выразился – поговорить не хочешь?

– Поговорить? Хм, поговорить, значит… По-моему, мы последние двадцать лет с тобой только тем и занимаемся, что разговариваем, не молчим же. Живем, спим в одной постели, детей вот успели вырастить. И все разговариваем, разговариваем. Не наговорились еще?

– Перестань! Мне кажется, ты понимаешь, что я имею в виду. Но почему-то молчишь.

Тихо сказал, осторожно. А еще – очень виновато. На, мол, руби голову, разрешаю! А только не надо ей сейчас таких подарков, не надо! Сил нет.

Вздохнула, втягивая в себя прохладный воздух, помотала головой, как усталая лошадь, пошла вперед, прихрамывая. Уже войдя в дом, оглянулась:

– Не буду я с тобой ни о чем говорить. А знаешь почему?

– Почему?

– А потому, что я сегодня вы-пим-ши. Помнишь, как говорила наша нянька Елена Родионовна? Звиняйте, я выпимши маненько. А ты сердился – как, мол, можно детей с нянькой оставлять, которая может быть в одночасье вы-пим-ши. И не отпустил меня на работу. Сказал, детям мать нужна, а не нянька. И я осталась: при доме, при детях…

– По-моему, ты никогда об этом не жалела.

– Да. Не жалела. Но сегодня я тоже, понимаешь ли, вы-пим-ши. И пожалуйста, будь другом, не трогай меня сегодня, ладно? Постели себе в кабинете. Я пойду, спокойной ночи. Выпимши я, вы-пим-ши…

Во сне ей снился ящик Пандоры. Черный, абсолютно правильной кубической формы, с маленькой блестящей скважиной для ключа. Он висел в воздухе, то отдаляясь, то приближаясь, будто дразнил или искушал, может. Она показывала ему ладони – видишь, ключа нет. И вдруг – щелк! – крышка сама откинулась! И звон поднялся в голове больной, невыносимый, и голос Игоря откуда-то сверху: «…Понимаешь, что я имею в виду. Но почему-то молчишь…»

Проснулась – темно в спальне. Часть кровати, где обычно спал Игорь – девственно пустая, отсвечивает неубранным атласным покрывалом. Все тело зашлось холодной испариной, и сердце внутри ухает гулко, борясь с непривычным организму похмельем. Господи, как противно, зачем напилась! Еще и этот сон, хуже чем самый страшный кошмар. Перевернулась на спину, глянула в окно – белая луна висит в силуэтах едва различимых сосновых крон. Ира долго цеплялась за нее взглядом, пока вновь не задремала…

* * *

Утро принесло головную боль и тошнотворное нытье в желудке. Она села на постели, потрясла головой убито – господи, как же они живут по утрам, которые пьющие. Ведь им ужасно стыдно, наверное. Как вспомнят, что накануне в непотребном виде творили… И то еще хорошо, что у нее в данный момент испуганное сознание помалкивает, спрятавшись за похмельную физиологию. А ну как в себя придет…

Ирина долго стояла под душем, безвольно вытянув руки вдоль тела. Упругие струи колотили по темени, будто старались выбить из головы вчерашний день. И позавчерашний тоже. И тот, роковой, с тети-Машиным письмом. Зачем она его прочитала? Жила бы сейчас, ничего не ведая, ни с кем не ссорясь…

Вдруг вспомнился ночной сон – черный ящик Пандоры. Она ж его не хотела открывать там, во сне. Даже ладони показывала – видите, ключа нет! Он сам открылся…

Обхватив себя руками, Ира поежилась. Вроде и душ горячий, а холодно вдруг стало. Внутри – холодно. И стыдно. Как она вчера – с мамой-то и со Снежаной… А вечером – с бедным Горским. Ох как стыдно! Еще и удовольствие получала, помнится.

Потом, сотворив большую чашку кофе и насладившись знакомым видом из окна кухни, успокоилась немного, стыд отошел, уступил место мыслям – довольно странным… И не мыслям даже, а памяти. Она вдруг полезла из детства, как перекисшее тесто из кастрюли. Обиженная, с компонентой своей детской виноватости. Будто эта компонента объяснить ей торопилась – есть, есть подоплека для объяснения всего того, что с тобой сейчас происходит. Потому что она – как горб за плечами, твоя детская виноватость. Да, отец плохой, маму бросил. Да, трудно одной ребенка «поднимать», как мама повторяет все время. Да, в доме холодно, и мама на работе устала, и надо печку топить, и ты еще тут, под ногами: кормить надо тебя, поить, одевать. А кто поможет? Никто, кому мы с тобой нужны. Тетки? А что тетки: ну да, помогают, конечно, кто спорит, еще бы не помогали.

И тут же всплывает отдельный синкоп в памяти – как мама готовилась к приезду теток. То есть готовила дом, чтоб совсем уж бедненько было, жалкенько. Выволакивала из сарая старые половики, крутила ковер, сопя, старательно засовывала под кровать. И ее обряжала в такое старье, что хоть из дома не выходи. Хитрила, в общем. Старалась еще и теток виноватыми сделать. Вот, мол, ваш братец меня с чем оставил, как хошь, так и живи. Чем хошь, тем и корми ребенка. Так и говорила – чем хошь…

Потом, когда от мамы сбежал отчим, дочь тоже оказалась в этом обстоятельстве виноватой. Потому что зачем мужику чужого ребенка кормить? И даже за Снежану виновата! Надо с малышкой нянькаться, а она все норовит с Игорьком время провести! Дался он ей, когда мать с ног сбивается… Наверное, ей легче было так жить, чтобы Ирина все время чувствовала свою вину? А может, произносила злые слова просто так, походя, не вкладывая в них обидного смысла? Сказала – и тут же забыла, не придав значения? Да, наверное, так и есть…

Но каждое обидное слово свою энергию несет. И если нет ей выхода – откладывается где-то в душе, копится помаленьку. Накопилось – живет себе, пока не тронули. А как тронут и кто тронет – одному богу известно. Но если уж тронули – тут никаких ключей подбирать не надо, черный ящик сам собой открывается. И отходи в сторону тот, кто когда-то его синкопами наполнил.