— Господи! Да ведь я сказала уж — не зову тебя туда. Не хочешь — не надо. Только вот чую — без Бога тебе не выдержать больше, погрязнет в срамоте душенька твоя чистая. Богу больно будет, да ведь что поделаешь... Силком к себе он никого не тянет.

И вдруг Пистимея тоже заплакала скупыми старческими слезами. Но плакала она недолго. Вытерев концом платка тонкий нос и глаза, сказала:

— Вот и говорю — сама себя ты обижаешь, Клашенька. То начала уж распускать веточки, как березонька, а потом ободрала их сама же, повыломала... Ну, пойду, засиделась. А эти подарочки-то возьми уж, а? Там как ты решишь — Господь тебе простит. А сестриц моих не обижай уж. Я оставлю на столе, слышишь, Клашенька?

— Оставь, — прошептала Клавдия, помедлив.

Пистимея встала, оделась, пошла к двери. У порога проговорила осторожно:

— Там, Клашенька, Евангелие святое. Ты почитай-ка, лебедушка. В сам деле незачем тебе в наш молитвенный дом ходить. Нечего Захарку дразнить и прочих скандальников. Степанидушку вон тоже Фрол не пускает ить к нам, даже книжки святые в печь бросает. А ты живешь одна, ничего... Коли что будет непонятно, я Пелагеюшку пришлю. А то сама объясню когда. А не найдешь в Евангелии ничего для облегчения души — заберу книгу. Но ты найдешь обязательно. Ты только почитай, почитай... Слышь?

Никулина, вероятно, слышала. Но она ничего не сказала.

Пистимея постояла еще у порога, подождала и толкнула плечом дверь.

До самого декабря с неба на закостеневшую землю сыпались только редкие сероватые снежинки. Утрами земля, крыши домов и лес были покрыты тоненьким слоем невесомого пуха. Ветерок сдувал его с крыш, с ветвей деревьев, гонял вдоль улиц, забивал им мерзлые неглубокие колеи, наметал сугробики у плетней.

Но едва вставало солнце, насыпавшийся за ночь снег все же таял, улицы деревни становились ослизлыми и липкими, точно их залили яичным белком.

— Тьфу! — плевался Антип, целыми днями болтавшийся по пустынной, затихшей после горячей страды деревне. — В городе для себя-то небось камнем улицы выложили да эти... асфальты всякие понастилали. А люди, значит, и так пусть, в грязи, потому что ничего, мол, пускай, постольку поскольку...

— Аринка вон Шатрова, говорят, заставляет председателя асфальтировать улицы, — сказал однажды вечером Антипу Фрол Курганов.

— Чего? — удивился Антип, остановился средь улицы и захлопал глазами.

— Захар, сказывают, обещал...

— Хо! — воскликнул вдруг Антип. — А что им, и зальют! Не из своего кармана. Людского труда не жалко. Выкамаривают, понимаешь... Антилегенты! Сперва деревянные кладки им положь вдоль улиц, а потом, значит, асфальту налей.

— Разве плохо?

— А что хорошего? Ни стебелька, ни травки... одна твердость. Спокон веков жили — ничего. А ныноче иначе... Вчерась я в новой конторе был. Егорка Кузьмин тоже к председателю: водопойка, дескать, в каком-то коровьем стойле испортилась, надо новую. Я говорю: «А вы бы еще сортиры там понаставили фарфоровые каждому животному, эти... которые по-городскому унитазом называются...» Ка-ак Захар на меня... Ну да ладно. Прощай покудова...

И Антип нырнул в темный зев сенок, как хомяк в нору, но тотчас высунулся оттуда.

— Постой... ты, сказывают, того, а? — Антип подбежал к Курганову. — Под Клашку-то, слух идет, сенца стелешь, а? На огороды, значит, самолично к ней ездишь?

Фрол тряхнул Никулина за грудки так, что у того зазвенело в голове.

— Кто... сказывает?!

— Фролка! — взвизгнул Антип. — Жилу ить шейную порвал, обормот...

— Кто говорит, спрашиваю? — угрожающе повторил Фрол, не отпуская старика.

— Да кто... Бабы вон болтают. А также Андрон Овчинников. Да я что! Стели под стерву... Бросила отца то, кобылица. Отца-то...

Фрол оттолкнул Никулина, точно кинул его обратно в темный зев сенок, и широко пошагал к избе Овчинникова.

Андрон, несмотря на ранний час, уже спал, похрапывая, на кровати.

Фрол сдернул с него одеяло.

— А? — вскочил Андрон, протер глаза. — Фу-ты... Я думал, баба убралась уже по хозяйству.

— Ты... кнут размокший! — крикнул Фрол. — Ну-ка повтори, когда это я с Клашкой... под Клашку...

— А-а... про Федьки Морозова вдову-то? — протянул Андрон. — Я и говорю — сомневаюсь, а он с усмешечкой: «Сомневался Данила, пока дочь не родила...»

— Кто «он»?

— Да этот, «Купи-продай».

Курганов сорвался с места и выбежал, оставив Андрона в недоумении.

Андрон зевнул, почесал правой рукой левый бок, раза два клюнул носом и всей спиной упал на подушки.

А Фрол стремительно шагал к Юргину. Но постепенно замедлял и замедлял шаги, так как ему еще в избе Овчинникова стало уже ясно, откуда идет слух о нем и Клашке.

Возле невысокого, в девять венцов, но огромного, всего три года назад отстроенного дома Илюшки Юргина Фрол остановился и задумался.

К действительности его вернул скрип колес. Юргин подвез к своему дому бричку зеленого, пахучего сена.

— Чего тебе тут? — спросил он сверху.

— Откуда это? — не отвечая на вопрос, кивнул Фрол на бричку. — Где сумел накосить?

— Сумеешь тут! — И Юргин выругался. — Все лето, как каторжник, под дождями гнил.

— Каторжник? — усмехнулся Фрол. — Ты мне-то хоть не кричи об этом в ухо.

Юргин соскочил с воза, долго и молча глядел прямо в лицо Фролу.

— Вон что! — разжал наконец губы Юргин. — Сам допер?

— О чем? — спокойно спросил Фрол. — О том, что ты Илья-юродивый, об этом давно догадался.

— Вон что!! — опять насмешливо и вместе с тем зловеще протянул Юргин.

Открыл ворота и, взяв лошадь под уздцы, завел бричку с сеном на двор. Фрол зашел следом, сел на какой то ящик, валявшийся на земле.

Развязав бастрык, Юргин залез на воз и принялся сметывать сено.

— Про Клашку-то... со чьих слов наболтал Андрону? — спросил Фрол.

Юргин перестал сбрасывать сено, сказал:

— Коль ты догадливый такой, чего спрашиваешь?

— Не притворяйся, сволочь! Устин Морозов это тебе...

— Вот что я скажу, Фрол Петрович, — перебил его Илья. — Догадалась было телушка, зачем хозяин с ножом в сарай зашел. Да поздно уже было...

Фрол невольно поднялся с ящика.

— Вот так, — усмехнулся Илюшка и опять принялся за работу.

Пошатываясь, Фрол вышел из ограды юргинского дома, постоял в темноте средь улицы.