Я видел то же самое в дюжине больших городов в дни их окончательного падения. Когда христианские девочки забывают о чести и достоинстве и прелюбодействуют с язычниками, о благородстве можно забыть. Это повторялось в Нью-Йорке, Париже, Мюнхене и Амстердаме. Восточная Африка еще раз совокупила жестокость с хитростью и породила Карфаген. Burada görülecek ne var?[35] Запад превратился в посмешище, он позабыл о трех тысячелетиях истории и морали и готов к завоеванию. И разумеется, больше всего выгод получит хитрый пастух из пустыни, все тот же еврей.

Константинополь был нашим самым крупным военным трофеем. Если бы мы удержали его, все жертвы оказались бы не напрасны. Мы пережили бы великое возрождение совершенного христианства, русский дух, пробудившись, уничтожил бы большевизм. Во время войны союзники обещали нам возвращение Царьграда, нашего имперского города, нашего Византия[36], колыбели Православной церкви. Но британцы были слишком слабы. Вместо того чтобы спасти Константинополь для Христа и пойти на конфликт с католической Европой, они кротко возвратили город Магомету. Это удивило даже турок. И разумеется, евреи в конце концов получили самую большую выгоду. Самая подходящая обстановка для спекулянта – всеобщая неуверенность. Чтобы создать такую обстановку, нужно обрушиться на старые, честные идеи, на традиционные методы этики и научного эксперимента. Маркс, Фрейд и Эйнштейн нашли прекрасный выход: они изобрели новые языки и открыли дорогу своим единоверцам-коммерсантам точно так же, как британские миссионеры в Китае открыли дорогу торговцам опиумом. Они подвергают сомнению вечные истины, и наши дети, не в силах справиться с потрясениями, бросаются в разные стороны в поисках интеллектуальных и моральных опор. Мы пребываем в смятении, а их легионы уничтожают наши запасы. Я знаю этих евреев. Я говорю на их языке. Они засунули кусок металла мне в живот. Они отняли у меня все. Я виню в этом своего отца. Моя мать была слишком добра. У меня нет ничего общего со старыми гарпиями, которые крадут мои запасы, как вороны, пирующие на трупе агнца. У меня с ними разговор недолгий. Я скорее буду общаться со странствующими потомками тех египтян, которые отказали в убежище Деве и Младенцу. По крайней мере, цыгане теперь стали христианами. Что касается турок, я говорю одно и то же: «Çok Ufak» или «Çok büyük»[37] – и заставляю их убраться. Я не хочу их денег. Я не еврей. Это темное дело. Я не дурак. Я совершал ошибки. Я не отрицаю этого. «О wieku, tys wiosna, czlowieka! Na lobie ziarno przyszlosci on sieje, Twoim on ogniem reszte wieku zyje!»[38], как говорят поляки. Я не боюсь fremder[39] или frestl[40]. Я живу с ними. Я жил среди них в течение многих лет. Но если ты знаешь что-то, это не значит, что ты сам этим становишься. Именно поэтому я так злюсь, когда меня принимают за еврея. Неужели санитарный врач сам становится одной из тех бактерий, которые он изучает? Строители городов не должны забывать о бдительности, ведь рядом бродят жадные кочевники. И строить ровные дороги и широкие ворота не всегда мудро.

Я с самого начала их заподозрил. Вествей не мог принести нам выгоды. У меня были собственные представления о нашем районе: изумительный Северный Кенсингтон, идеал для всего Лондона. Большинство уроженцев Вест-Индии и азиатов следовало перевезти в Брикстон или обратно в те страны, где им будет удобнее. Если бы население сильно сократилось, можно было бы разбить пригородный парк, роскошнее, чем в Хэмпстеде. Это повысило бы стоимость недвижимости и привлекло бы представителей высших классов. Я отправил в совет подробный план. Я получил ответ из высоких сфер, от благородного депутата. Мои идеи произвели на него впечатление, и он собирался привлечь к ним внимание своих коллег. Но социалисты заставили его замолчать, поскольку я больше не получал от него известий. Его не переизбрали, и это уже говорит само за себя. Миссис Корнелиус называла мои идеи «чертовски изумительными», но ее больше заботило увеличение местных налогов. За совершенство придется платить, говорил я. Это была моя последняя попытка помочь новой родине. В годы войны я обращался к властям с самыми разными предложениями. Я описывал свои гигантские бомбардировщики, свои бомбы с ракетными двигателями, свои фиолетовые лучи. Я видел, как некоторые из моих идей воплощались в жизнь. Но я ничего не добился. Барнс Уоллес[41], этот ужасный шарлатан, мой соперник еще с тридцатых годов, приписал мои идеи себе. Тот, кто беседовал со мной в 1940‑м, а потом видел «Разрушителей плотин»[42], поймет, что я имею в виду. Эта кража в научных кругах считается самоочевидной. Неудивительно, что мистер Томпсон просил меня запатентовать все изобретения. Взгляните, какую репутацию приобрел этот вор Сикорский, когда уехал из России! Наконец-то все мои планы в безопасности. Кто бы их ни унаследовал, он извлечет выгоду, и таким образом память обо мне сохранится. Британское правительство ничего не получит. Патентному бюро нельзя доверять. Последнее письмо, которое я получил от них, было подписано фамилией Юдкин. Я все-таки слишком поздно выучил свой урок. Я ничему не научился в России. Я ничему не научился к тому времени, когда достиг Константинополя. Бог знает, сколько миллионов фунтов, по закону принадлежащих мне, теперь попали в чужие карманы. Тогда, впрочем, я не думал о своих интересах. Я все еще находился под впечатлением от эпического величия своего путешествия. Русский, который посещает Константинополь и великий собор Айя-София, совершает подлинное паломничество. Айя-София – одновременно величайший символ нашего рабства и нашего окончательного спасения. Хотя я в те времена был еще не слишком религиозен, но все-таки оставался патриотом.

Русские понимали, как отважно британцы сражались с турками. Вы потеряли множество людей при Галлиполи. Вы гибли в месопотамских пустынях. Вы шли на Мекку под началом Лоуренса Аравийского[43]. Мы думали, что и вы так же ясно осознаете, сколько сделали мы. Мы думали, что Константинополь останется в безопасности до тех пор, пока мы не будем готовы принять его. Мы знали, какие узы братства связали Грецию и Англию. Но то, что мы считали великим идеализмом, подобным нашему собственному, оказалось лишь сентиментальностью нации лавочников. Мы слишком много надежд возлагали на способность британцев сопротивляться устремлениям итальянцев и французов. Эти католики совершенно не желали освобождения истинного центра христианства. Британской кровью завоеваны Дарданеллы, Мраморное море, Босфор. Британцы завоевали половину Азии, отбросили назад потомков монголов и гуннов, принесли свет христианства невежественным людям, построили церкви в Гималаях и джунглях Бирмы, установили царство правосудия, сдержали варварское распространение желтых рас. Кому же еще мы могли передать наше право первородства? Я могу понять и простить им предательство. Но простит ли Бог? Он прощает только тех, кто признается в своих грехах. Их империя распалась, их экономика рухнула, их культура повержена в прах, и они тонут в море среди мусора и обломков крушения, среди осколков колониальной славы. И что же, когда их самодовольный маленький островок тонет, они кричат в последнюю минуту «Меа culpa»? Нет! Они поют «Правь, Британия». Это ужасающее зрелище.