Он вдруг остановился и обвел глазами присутствующих.

— Где поручик Кожин? — спросил он.

Прошлым вечером Кожин вбежал к Матвееву в сильном волнении.

Федор, полулежа на жесткой походной кровати, перебирал струны лютни, вполголоса напевал французские амурные вирши. Взглянув на друга, Федор вскочил, отложил лютню.

— Что с тобой, Саша? На тебе лица нет! Ужели после консилии не успокоился?

Кожин тяжело опустился на трехногий стул. Облокотился на стол и закрыл лицо руками.

Федор приоткрыл дверь, кликнул денщика. На столе появился штоф травной водки, вяленая астраханская вобла и чеснок в уксусе.

— Поди, Михаиле, без тебя справлюсь, — сказал Федор, выпроваживая денщика. Пододвинув стул, подсел к Кожину, обнял его за плечи: — Почто омрачаешься. Саша? Сказывал же я тебе — плюнь на них! Пойдем с тобой на Индию — пускай телам нашим и тяжко будет, зато душою воспарим! Сколь много авантюров испытаем, новых стран да людей изведаем. А вернемся — засядем карты по описям своим в мачтапы класть — то-то приятства будет! А князь — пес его нюхай, всего до Хивы под его началом терпеть! Давай божествам индийским возлияние сотворим: гляди, какого я припас травнику.

Кожин отнял ладони от лица, посмотрел на уставленный яствами стол, на озабоченное лицо Федора, через силу улыбнулся:

— Легко тебе, Федюша, с таким норовом на свете жить. Все тебе приятство, всякая беда тебе смешлива…

— Ну, за какую честь пить будешь? — спросил Федор.

— За погибель вражескую! — крикнул Кожин.

Торопливо прожевав закуску, Федор говорил:

— Думаешь, мне легко на бесчинства смотреть? Да терплю все ради вольного похода нашего из Хивы на Индию. Потому положил я себе ничего к сердцу не брать. Да вот, с полчаса времени, сорвался. Шел к себе, смотрю — немец Вегнер на матроза моего распаляется: тот ему-де не довольно быстро шапку снял. Да к зубам подбирается. А матроз исправный и к начальным людям чтивый…

— А ты-то? — оживился Кожин.

— Отозвал его и, благо послухов не было, говорю: вы, сударь, забываете, что оный матроз свое отечество по долгу службою охраняет, а вы — не иное, как наемник, благо российский рубль вашего талера подлиннее.

— А он что?

— А он: я-де командирован, дабы вас, русских, учить. А я ему говорю: первое, сударь, извольте по ранжиру стоять, яко вам, подпрапорщику, предо мною, порутчиком, надлежит. А буде замечу, что без дела служителям придиры чинить будете, не донесу по начальству, а просто морду побью.

— И то дело, — сказал Кожин, рассмеявшись. — Слушай, Федя, да, чур, молчок. После консилии князь мне грозился, якобы заарестовать меня сбирается. Опять я с ним лаялся… Не простое это дело, Федя, немало он здесь людей поморил, а теперь остальных к черту в зубы ведет. А около него все собрались шкуры продажные: Званский, да Економов, да его братья черкесы… Знаю, заарестует он меня да напраслины возведет. Только я того ждать не буду. Кибитка у меня запряжена, махну-ка я, Федя, друг, к государю да и доложу с глазу на глаз: может, удастся войско не сгубить, не отправить в Хиву…

Федор задумался. Потом молча пожал Кожину руку.

О самовольном отъезде Кожина Бекович немедленно, срочно и секретно написал царю, возводя на строптивца всяческие обвинения. А генеральному прокурору Василию Зотову, сыну «всешутейшего князь-папы», написал откровеннее: «Порутчик Кожин взбесился не яко человек, но яко бестие…»

Загоняя по дороге лошадей, Кожин примчался в Петербург. Хотел обо всем доложить царю, добиться изменения планов экспедиции. Еще с дороги писал он царю и генерал-адмиралу Апраксину: «Выступить в поход — значит погубить отряд, так как время упоздано, в степях сильные жары и нет кормов конских; к тому же Хивинцы и Бухарцы примут Русских враждебно».

Но до царя Кожин не добрался. За отлучку от должности и самовольный въезд без надобности в столицу был он задержан.

Судили его военной коллегией, и только много позже, когда ход событий подтвердил, что прав был поручик Кожин, выпустили его.

Никому не ведомо, что сталось впоследствии с этим человеком.

…А сколько с ним было людей, и что там делалось, и как он сам пропал и людей потерял, тому находится после сея дневныя записки в приложениях обстоятельное известие.

«Журнал Петра I». Запись о Бековиче

В Гурьев стягивались полки, прибывали обозы и пополнения. Туда же отплыл из Астрахани князь Бекович.

Княгиня Марфа Борисовна с детьми провожала его Волгой до моря; за флотилией шел под парусом рыбачий баркас, чтобы отвезти княгиню обратно.

Погода портилась, низовой ветер гнал встречь течению сильную волну. Князь, попрощавшись с женой и детьми, долго смотрел, как убегал, уменьшаясь, белый треугольник паруса.

Клубились тучи над Волгой, выл в снастях порывистый ветер. Тяжелые предчувствия охватили князя.

А вскоре в Гурьев пришла недобрая весть: княгиня с дочками погибла в разбушевавшейся Волге; удалось спасти только мальчика…

На людях князь свое горе но выказывал. Но оторопь взяла бы того, кто подглядел бы невзначай, как сидит он один в своей палатке и смотрит, смотрит в одну точку обреченным взглядом…

Гарнизоны Тюб-Караганской и Красноводской крепостей требовали подкреплений. Из-за нехватки воды, от жары и дурной пиши там пошли многие болезни, и к маю в крепостях осталась в живых лишь половина людей. Похоже было, что сбываются предсказания поручика Кожина…

А людей и здесь, в Гурьеве, не хватало. Князь послал к калмыцкому Аюк-хану, требуя у него люден для своего отряда. Хитрый Аюк-хан не отказал, но прислал всего десяток людей с проводником Манглы-Кашкаем. А сам тайно послал гонца в Хиву, к хану Ширгазы, с доносом о составе экспедиции. Знал Аюк-хан, что ласкового жеребенка поят молоком две кобылицы…

В конце мая 1717 года Бекович выступил из Гурьева и по новой дороге, знакомой Манглы-Кашкаю, двинулся на восток, к Хиве. Несмотря на пополнение, отряд насчитывал всего 2200 человек.

Дорога вначале оказалась хорошей, вода и конский корм были в изобилии. Делая километров по пятнадцати в сутки, за неделю караван дошел солончаками до реки Эмбы. Двое суток отдыхали, ладили плоты, переправлялись.

За Эмбой начались пески. За урочищем Богату вышли на караванную тропу, по ней добрались со многими муками до берегов голубого, не похожего на Каспий, Аральского моря.

Долго тянулись берегом. Во время одной из стоянок, у колодца Чильдан, ночью исчезли люди Аюк-хана. Одни ушли назад, домой, а иные, с вожаком Манглы-Кашкаем, — вперед, к Хиве, с доносом к Ширгазы-хану.