— Я согласен.

Ланда затих, видимо, не решаясь поверить удаче.

— Эй, ты, Эрнандо! Далеко она, миссия, и тот твой врач-монашек?

— Близко. Всего один день пути.

— Сегодня переночуем на месте. Завтра оставим здесь часть вещей. Я возьму только немного еды, тебя на спину и оружие. Если и к новому вечеру тоже ничего не изменится, следующей ночи ты уже не переживешь.

Ланда беззвучно молился, губы его часто шевелились.

— Если я не погибну, то никогда не забуду твоей доброты, — мрачно-двусмысленно пообещал он.

— Ничего, жизнь длинная, сочтемся.

Они на время прекратили разговор — мрачный Баррет взял в руки волшебную кружку, которая уже посерела. Жар у Ланды немного отступил, по вискам испанца стекали крупные капли пота. Тем временем стемнело совершенно, лес, казалось, придвинулся, наполненный осторожной жизнью, смутной, но неотвратимой угрозой.

— Господи, как мне плохо. Чужой бог, демон этой земли, скоро явился за моею душой, — пробормотал испанец.

Ланда тяжело дышал, Баррет видел, как у измученного испанца ходят туда-сюда прикрытые рваной одеждой ребра.

— Бред.

— Нет, не бред. Мне так страшно. Я продал свою душу еще в Картахене.

— Неужто отыскался покупатель на этакое барахло?

— Не смей насмехаться! А то я буду молчать, и ты ничего не узнаешь.

— Ладно, не обижайся. Только рассказывай покороче.

Де Ланда вытер рукавом прозрачные капли, которые в изобилии текли по лбу.

— Все случилось так глупо… Я был пьян. А может быть, влюблен — я сейчас и сам не помню. Меня позвала в кабак тогдашняя любовница…

— Сармиенто?

— О нет! Не она, а совсем другая женщина. Еще я помню, что играл в карты и проигрался в пух и прах, как это обычно бывает…

— Тогда чего ты корчишься от страха?

— Я еще не кончил историю. Тот парень, с которым я связался, не соглашался ждать. У нас не принято за долги продавать в рабство, как это делают в Порт-Ройале, зато можно легко получить кинжалом в живот.

— И как ты выпутался?

— Взял в долг у ростовщика с паршивой репутацией. Много, под большой процент, на очень большой срок.

— У всех ростовщиков репутация не очень-то.

— Говорили, будто тех, кто не платит этому, забирает демон. Точнее, бог. Бог индейцев, Миктлантекутли. Старик каким-то образом спутался с индейским богом.

— Что?!

— Да то, что слышал. Я заложил свою жизнь. Теперь ты понимаешь, почему я спас тебя и почему шантажировал? Срок уплаты подойдет через четыре месяца.

— Да ты свихнулся. Ни один нормальный человек не поверит в такую чушь.

— Зря не веришь, Питер, тут их земля. Кортес резал людей, но он не сумел убить бога мертвецов.

Из чащи тянуло вонью и жаром — но не влажным теплом мокрой земли и не сухим, честным огнем костра. В горячем воздухе, что опалил щеки людей, чувствовалось нечто противоестественное. Во тьме неспешно перемещались два ярких пятна — их местоположение и размер очень не понравились Баррету. Он перевел взгляд на волшебную кружку, ее цвет прямо на глазах менялся на черный. Даже Ланда, больной, разбитый лихорадкой и страхом, что-то почувствовал.

— Бог смерти! — прошептал он в испуге.

— Нет, не бог, ягуар.

Баррет вскинул пистолет и выстрелил наугад прямо в темноту. Грохнуло, хрустнуло, упало, затрещали сучья. Взвизгнул затравленно мелкий зверек. Жирно чавкнула под чьей-то лапой раздавленная зелень. Поодаль, у реки, плеснулась в жидкой грязи потревоженная «черная ящерица».

— Что это было? — тихо спросил Ланда, его колотило и от лихорадки, и от пережитого ужаса.

— Сейчас посмотрим.

Англичанин выбрал и подпалил ветку посуше. Он отодвинулся от костра и исчез из круга багрового света. Ланда, корчась, боязливо вглядывался в темноту.

— Эй, Питер!

Ему никто не ответил.

— Питер Баррет!

— Не ори, — недовольно отозвался англичанин. — Я здесь, никуда не ушел, просто нужно как следует рассмотреть добычу. Если бы не твоя лихорадка, я бы задержался утром, чтобы освежевать зверя. Шкура роскошна. Мне кажется, что при жизни он был ягуаром.

Ланда откинулся на спину и словно бы не радовался спасению. Его остановившиеся глаза с тоской смотрели в ночное небо тропиков. Потом испанец завернулся в плащ и беспокойно задремал. Лихорадка на время отпустила его, но Баррет не сомневался, что болезнь скоро вернется и возьмет свое.

Так и кончился этот день — седьмой день их длинной дороги на юг.

Примерно в девяноста милях южнее Веракруса амфитеатром расположились невысокие горы Лос-Тустлас. Шершавые склоны состоят из серого базальта, а западный склон вулкана Сан-Мартин омывает река. Густой лес, потесненный камнем и едва заметным дыханием подземного огня, отступает, редеет и почти исчезает, куски травяного покрова перемежаются с редкими деревьями.

Днем здесь жарко, но ночи в горах холодные. Во впадине к востоку от горы среди агав и полей с маисом притулилось селение с невероятно длинным испанским названием — Санта-Фе-дель-Рио-сан-Хуан. Испанский священник, единственный белый колонист на полсотни миль в округе, любит смотреть в сторону моря — из Санта-Фе моря не видно, но испанцу чудится свежее дуновение бриза с привкусом соли. Где-то там, за огромным пространством воды, остался остров Шарк Айленд, который священнику пришлось покинуть навсегда.

Указ короля запрещает тревожить поселок. За обособленность деревня расплачивается однообразием жизни — скука накрывает укромную долину, и протяжные песни индейских женщин, древние, как эти горы, кажутся бесконечными. Вечером рабочие-индейцы возвращаются с полей, их мальчишки соревнуются в меткости — стрелы, пущенные из легких луков, одна за другой вонзаются в сделанную из шкуры мишень.

Священник уходит в храм и молится — иногда с индейцами, иногда в одиночестве.

«Во имя справедливости», — говорит он сам себе.

* * *

Священника зовут отец Нариньо. Индейцы, которым Нариньо принес истинную веру, любят священника — он и вправду справедлив. Однако испанец остается чужим, один из полубогов с востока, прихода которых напрасно ждали счастливые предки, а дождались только несчастные потомки.

Смуглые горбоносые женщины — все в одинаковых скромных холщовых платьях — тянут и тянут свои песни. Старики-индейцы щурятся на закат и не хотят перемен. Обученный Нариньо врач-метис возится в госпитале…

Больных мало — потому что здесь все сыты.

Тяжелобольные выздоравливают редко — у робких остатков когда-то великого народа нет отчаянной тяги к жизни, которая присуща авантюристам.