— Надо, Иван, надо.

Глеб решительно взбежал на крыльцо. В сенях воняло рассолом, на полу валялись раздавленные луковицы, осколки битых бутылок.

Иной дух — спертый, настоенный на спиртовых парах и застоявшемся табачном дыме — ударил в ноздри, когда он открыл дверь из сеней в комнату. Большой стол в горнице был задвинут в угол. На неприбранной постели сидел Василий Серов в полосатой рубахе, ярко-синих галифе и белых шерстяных носках. Перед кроватью стояли две сдвинутые вместе лавки, уставленные снедью и бутылками. Среди них генералом с ободранными позументами высилось шампанское.

Серов был красен, в щегольских усах блестели капли, влажный чуб разметался по лбу. Он взглянул на Глеба безо всякого выражения: ни удивления, ни вопроса не отразилось в его серо-зеленых, в темных полукружьях, глазах.

— Кто там, Василек? — послышался из-за его спины густой женский голос. Опершись на руку, на Глеба сонно смотрела пьяная Лелька Музыкантская. Ночная рубашка свалилась с плеча, заголив круглую грудь, но она и не подумала поддернуть: уставилась на Глеба и ждала. Ну что, мол, дальше?

Две пары глаз проследили, как Глеб браво козырнул и, не спрашивая разрешения, поставил валявшийся стул и сел на приличном, впрочем, расстоянии от постели и лавок.

— Как понимать? — невнятно пробормотал командующий и икнул.

— Разговаривать всерьез в состоянии? — без обиняков спросил Ильин-Рудяков.

— Он же хамит! — обиженно заявила Лелька и наконец прихватила рукой рубашку у шеи.

— Говори, зачем пришел, — буркнул Серов, и Глеб заметил, что в сузившихся глазах бандитского атамана промелькнула настороженность. Нет, Василий Серов сколько ни выпьет, рассудка не теряет, это было известно всем.

— Василий Алексеевич, мне стало известно, что ты решил поставить крест на переговорах с Уваровым.

— Откуда известно?

— Разве это важно? Важен факт срыва переговоров о сдаче. Ты знаешь, чем он обернется в ближайшие недели? Опять в степь, и это в феврале!

— Кто ты такой, чтоб пугать меня, Серова? — зубы стиснуты, и следа хмеля нет в глазах.

— Я единственный человек в Уиле, с которым тебе стоит поговорить начистоту.

— Начистоту? Ишь… — Серов бросил исподлобья испытующий взгляд на Глеба. — Попробуем. Сначала выпьем.

Он взял с лавки полупустую коньячную бутылку, понюхал, отодвинул. Нагнувшись, достал из-под лавки бутылищу «Смирновской» еще дореволюционного разлива. Сорвал пробку, забулькал в нечистые стаканы. Глебу налил до краев, себе — на три четверти. Крякнул и долил.

— Шашлык остыл… Лучше балыком, — подала голос Лелька. Не стесняясь своего неглиже, прямо из кровати она подсовывала им закуски. — Огурцы отменные, с перчиком, дерут.

Выпили. Серов — судорожно, крупными глотками. Зажмурился, придавил плечом рот и только потом потянулся к огурчику. Глеб выпил ровными глотками. Он знал, что если не вдохнет ненароком смрад, одолеет до донышка.

— Силен, американец! Балыком, балыком — лучше всего… Аж тает!

Под шумок пропустила глоток шампанского прямо из бутылки и Лизавета. Охнула блаженно и шлепнулась спиной на подушки.

— Теперь давай начистоту.

Странно, но от выпитого глаза у Серова словно бы освежели. Смотрели внимательно, остро. Подозрительность пряталась где-то совсем-совсем в глубине.

— Прежде всего, что я думаю о тебе, Василий Серов. Только не перебивай, прошу. Тебе совсем не нужна эта война. Кулак бьется за отобранное, казачий урядник — за царские льготы. Ты, герой Гражданской войны, храбрец, бедняк, бывший коммунист, всю кровь свою готов был отдать за других. За общее дело пролетариата ты пошел воевать, не так разве? Никого не боялся. А вот как свихнулся с Сапожковым, стал трусить, назад повернуть боишься. Да, Серов, ты трус!

— Ах ты, гада! — Серов выдернул из-под подушки наган и, не целясь, в бешенстве выстрелил в Глеба. Пуля взвизгнула возле уха и врезалась в бревенчатую стену. Лелька взвизгнула, заткнула уши подушкой, но уже через миг ее разлохмаченная голова вынырнула из-за спины Серова.

— Не психуй, лучше выслушай, — не меняясь в голосе, продолжал Глеб. — Я скажу, что тебя страшит. Не бой, не лихая атака. Там ты герой. Тебе страшно сказать самому себе впрямую: все, Василий, проиграл! Раздутое самолюбие мешает тебе признать, что полководца из Серова не вышло. Но уж если ты хочешь войти в историю не как бандит, который прячется по кустам и оврагам, а как военачальник, то у тебя два пути. Или выступить на Джамбейты — Уральск против войск Заволжского округа, что бессмысленно. Или сломать шпагу, то есть организованно, на условиях, которые, кстати, не столько Уварова, сколько твои, провести разоружение и сдачу Атаманской дивизии. Это, Серов, будет поступок мужественный и мудрый. Ты проявишь себя как крупная личность. Разве почетнее, если тебя через полгода чекисты поймают под гумном да еще с их листовкой-пропуском в кармане? Не мельчи, Серов! Хватит пролитой крови, хватит расстрелов, пьянок, насилий и грабежей. Побудь же человеком в полный рост, Василий! Ты ведь фигура, а не дерьмо, какое тебя здесь окружает…

— Все? — спросил Серов. Интонация его не понравилась Глебу. «Сейчас застрелит», — подумал он. Но лезть за браунингом в карман было поздно. Надо было говорить, говорить еще и еще.

— Дивизии у тебя уже нет, есть разболтанная шайка пьяниц и мародеров. Чекисты своей пропагандой и листовками превратили войско в трухлявое дерево — только ткни и рассыплется. Еще несколько недель, и Красная армия окружит тебя со всех сторон — с Уральска, с Оренбурга, с Гурьева. Надеяться не на что, Серов.

Серов поднял маузер. Ствол плясал в его руке. «Неужели выстрелит, подлец?» — подумал Глеб. И вдруг понял по глазам, в которых зажглось бешеное самолюбие: выстрелит!

Случилось, однако, непредвиденное: Лелька отшвырнула Серова на подушку, а сама босиком, посвечивая сквозь тонкую рубашку розовым телом, подбежала к Глебу и закрыла собой.

— Стреляй, дубина! На что ты еще способен, сморчок! Тебе дают шанс — живи сам, спасай людей, а ты?! Правду говорит американец — не войско у тебя, а… — Она загнула неприличное словечко и махнула рукой на Серова. — Брось пушку, дурень! — И, повернувшись к Глебу, схватила его за китель: — Шпарь дальше! До конца!

Усмешка покривила губы командующего. Он опустил маузер, потянулся к «Смирновской», сделал глоток из горлышка:

— Говори.

— Предлагаю не ждать, когда комбриг Уваров надумает прислать к тебе парламентеров. Поеду в Джамбейты я, возьму себе проводником киргиза. Скажу, что ты согласен сдать войско при условии сохранения жизни всем — и тебе тоже. Укажу точный срок сдачи. Скажем, 10 февраля. Привезу в условленное место представителей от Уварова, а ты — своих. Того же Буржаковского. Об остальном договоримся там, на месте.

— Кто ты такой, Ильин?

Глеб выдержал тяжелый взгляд.