– Еще чего… – невесело усмехнулся Сенька. – Нет, ты не думай, ничего такого, они просто разговаривали. Много чего говорили, я и половины не услыхал, только Меришка обещала, что никуда из табора не пойдет.

– Но… чего же ты тогда боишься? – осторожно спросила Дина. – Конечно, она никуда не уйдет. Мери тебя любит, я наверное знаю. Да ей и идти-то некуда.

– Отчего ж? – Сенька отвернулся, зачем-то попробовал на крепость невидимую в темноте жердь шатра. – Скоро Крым, ты сама говорила. Господа ваши там. Меришка – княжна кровная, своей у них будет. Она, как и ты, может – в ресторан, в больничку… На должность грамотную какую… А может и за море с господами уехать. Ей ведь там место, а не здесь, разве я не понимаю? Сюда ее как щенка в прорубь кинули, что с того, что она до сих пор лапками загребает?

Голос его тяжелел с каждой секундой; говоря, Семен не смотрел на Дину, и она тщетно придвигалась, стараясь заглянуть ему в лицо.

– Боже, да с чего ты взял, никогда в жизни Мери…

– Брось. Ты правду говорила, раньше ей просто деться было некуда.

– Да зачем же ты ей совсем не веришь?! – вскричала Дина и сразу, опомнившись, зажала рот рукой и испуганно оглянулась. – Она ведь любит тебя, черт бессовестный!

– Ну так и я ее люблю. Даже ночью в глазах стоит, сил нет никаких… И что с того? Меришке эта жизнь наша к чему? Ничего здесь такого нет, что вам с ней надо. Я же сколько раз слушал, как вы говорите про всякое ученое, – и ни черта не понимал! Ничего! Она же за меня выйдет – через месяц с тоски сдохнет! Понимаешь ты?! Она-то не понимает еще, а ты?!

– Понимаю… – тихо сказала Дина, находя в темноте его руку. – Ой как понимаю…

– Я знаю, что она не врет! Меришка и врать не может, у нее все на лице тут же светится, как добывать-то с вами ходит, не знаю! И это не потому, что она ракли! Раклюхи тоже разные бывают! Вон – дуры деревенские, которым вы гадаете, за всю жизнь ничего лучше самовара не видали! А она… и ты… Кабы не война, – разве бы вы сюда жить пришли?!

– Никогда! – твердо произнесла Дина.

– Ну вот… Здесь же ни книжек, ни тиятра вашего, ни разговоров умных… Одно знай: торбу на плечо и – под заборами канючить… Таборные бабы всю жизнь так живут, они другого не знают. А возьми их из-под телеги да в город засунь – на стену с тоски полезут. И Меришка через полгода как собака на луну взвоет. И что? И что тогда, я тебя спрашиваю?! Что я ей, когда я двух букв не сложу? И ничего такого не знаю, что она знает?

– Постой, послушай… – Дина отчаянно искала слова, чтобы успокоить брата, от острой жалости разрывалось сердце. В глубине души она чувствовала, что Сенька прав, прав в каждом своем слове, но и подтвердить ему эту правоту она не могла. – Но ведь… но ведь наша бабка как-то жила с дедом? Все было так же, она – городская, грамотная, певица была, по ней князья с графьями с ума сходили. А дед – таборный, конокрад… Пошла же она за ним? И ничего, всю жизнь прожили, дед ее любил…

– Прожили… Много ты знаешь. Понятное дело, прожили, коли детей шесть человек. Куда денешься? Только она всю жизнь мучилась.

– Это бабка тебе рассказывала?

– Не… Другие.

Дина растерянно умолкла, машинально гладя брата по плечу. Молчал, тяжело дыша, и он. В прореху шатра осторожно заглянул первый, еще блеклый луч, упал на синий, в горошек, угол подушки, запутался во встрепанных Сенькиных волосах.

– Я уеду, – хрипло, не поднимая головы, сказал Семен. – Гаджо мой обратно на войну рвется, шашкой махать. Пойду с ним.

– Воевать?!

– Как выйдет. Может, сопровожу только. Одного его если поймают – живо в расход пустят, а вдвоем мы с ним – цыгане и цыгане, кому нужны?.. Разве что коней отберут, ну так не впервой… Тебя оставить уж спокойно могу, Мардо из табора смылся. Верно, и не вернется больше, что ему тут…

– Но… ты-то вернешься? Вернешься? Пшалинько?![35]– Дина вдруг кинулась ему на шею, и Семен с изумлением почувствовал, как горячие капли просачиваются сквозь рубашку. – Господи, дура я какая… Да что ты себе в голову взял, что за глупости мне говорил тут?! А я, безголовая, слушала и поддакивала… Меришка мне никогда не простит! Ты ведь у нее один свет в очах, я же вижу, у нее все мысли про тебя! Сенька, ради бога, не дури, не мучай Меришку и себя тоже! Да бог с ним, с этим гаджом, пусть добирается как знает, и так одни неприятности из-за него… Останься, прошу тебя! Не надо! Посмотри, что вокруг творится, люди озверели, ни за что пропадешь!

– Да что ты, дура, как по мертвому голосишь? Вернусь…

– Когда?!

– Не знаю. И хватит выть, иди лучше вправду воды принеси. – Сенька с силой оторвал от себя руки сестры. Глядя ей прямо в лицо, сумрачно предупредил: – И не дай бог кому скажешь, о чем мы тут толковали. Ты мне слово давала. Никому… а ей – тем боле. Ясно?

Дина, давясь рыданиями, навзничь упала на перину. Сенька встал и, не глядя больше на сестру, быстро вышел из шатра. Над степью уже разворачивался бледным сиянием рассвет, гасли звезды, таял, растворяясь в набежавших ранних облачках, поблекший лунный диск. От шатров слышались сонные голоса цыганок. Спины лошадей матово блестели от росы. Вороной, которого хозяин никогда не спутывал, подбежал и ткнулся в плечо Семена. Тот, зло оттолкнув коня, быстрым шагом пошел к реке. Вороной с минуту задумчиво смотрел себе под ноги; затем тряхнул головой и неспешно тронулся следом.

Через три дня обнаружилось, что ни красного командира, ни Сеньки в таборе нет. Пропали также и вороной, и гнедая кобыла деда Ильи, приблудившаяся к табору после боя под Безместным.

– Сманил-таки, черт, парня… – яростно плюнул в остывшие угли костра дед Илья. И ушел в шатер, не слушая ни тихих всхлипываний бабки, ни рыданий Дины.

Цыгане растерянно переглядывались. То, что красный гаджо, едва встав на ноги, умчался воевать, новостью ни для кого не казалось. Также никто особенно не удивился уходу Сеньки: некоторые даже недоумевали, как он выдержал в таборе два месяца – после того, что случилось весной. Да и с Динкой все это время они спали врозь и почти не разговаривали… Но никто не мог понять, отчего рыдает, как сумасшедшая, Дина, которая, по мнению цыган, от счастья должна была плясать и скакать вокруг табора без устали. Несколько любопытных девчонок подобрались к шатру Дины на разведку – и тут же кинулись прочь с испуганным писком: заплаканная бабка Настя замахнулась на них сковородкой.

– Чтоб духу вашего здесь не было, вороны безголовые, с вашими языками! Не до вас, трещотки! Поналезли, до всего им дело есть, всюду свои носы длинные просунут, пошли вон!!! Без вас тошно!

И никто не заметил, как Мери, прямая и тоненькая, не опуская головы, уходит прочь от палаток.

Она дошла спокойным, мерным шагом до берега реки, поднялась на обрыв… и тут силы оставили ее. Без единого слова, как подкошенная, Мери упала на колени, затем – навзничь на теплую, еще сырую от росы траву, зарылась лицом в жесткие стебли. Сухие рыдания колом встали в горле, и девушка вдруг почувствовала, что кричит – кричит беззвучно, отчаянно, колотясь о землю головой, так, как не кричала она даже в день гибели матери. От безнадежной смертной тоски в глазах стояла тьма. Мери задыхалась от слез, и жуткое осознание того, что теперь она действительно одна, что рядом с ней – никого, надвигалось все ближе.