В другой связи он сказал - кажется, когда ополаскивал руки после того, как в третий раз выжал для меня виноградную гроздь:

- Мы не имеем права есть плоть животных, пока не полюбим их так сильно, что сможем убить своими руками... Мы не должны испытывать отвращение ни перед какой частью их тела, будь то кишки, или глаза, или половой член. — Если бы люди могли поедать животных так же, как их поедают хищные звери, - против этого нечего было бы возразить.

После он показал на мой стул, с резной головой гиены на спинке. И сказал:

- Это одно из самых удивительных изображений, которые я вырезал. Сыщется, наверное, всего несколько человеческих голов, подобных этой, звериной... Эта голова, хоть и имеет острые зубы, убивать не может, не может. Зверю, который носит ее, не хватает чувства собственного достоинства. Его душа полна неуверенности, полна сомнений - способна ли она так сильно любить, чтобы иметь право на убийство... Так что гиене приходится питаться смердящими трупами.

Я поднялся из-за стола; Франц стал подкладывать в камин дрова и торф, а я подошел к окну и смотрел в сад, обрамленный со всех сторон колоннадой.

Снаружи были дождь и буря... Я подумал о мальчиках; но мне уже не хотелось быть сейчас с ними снаружи. Меня слегка знобило.

Во мне больше не было желания покинуть Угрино... Если бы я мог здесь остаться!

Ветер гонял по двору дождевые капли: взвихривал их, заставлял жестко ударяться о землю и стены... Из меня поднимались образы, как бы сумеречные. Я их не мог удержать... Я хотел бы еще раз опомниться, еще раз попытаться удержать в руках свою жизнь; но жизнь птицы в небе или цветка на лугу была мне так же близка, как собственная... Я мог видеть сны; но кто указал бы мне место, где сны мои сбиваются с пути? Во мне пребывала уверенность определенных жестов: как говорить со свечой или как протягивать руки к сводам - -

Когда же все это станет моим достоянием?

Снаружи были дождь и ветер. Мальчики наверняка скакали снаружи на своих лошадях - и позволяли дождю промочить их насквозь... Я мог бы встать на колени перед чувством, которое вызывала во мне мысль о таких мальчиках.

Я отвернулся от окна, прошел несколько шагов. И передо мной возникла стройная, бледная, удивительно красивая женщина: посмотрела на меня, протянула ко мне руки... Я рухнул перед ней на колени, поцеловал кончики ее туфель. Я ведь не знал, что еще сделать. Я никогда прежде ее не видел, не знал и ее имени, но это не имело значения. Она каким-то образом оказалась здесь, а понять это, как и другие вещи, было выше моих сил. Да и не все ли равно, перед кем ты бросаешься на колени; главное, что так или иначе нас можно принудить к молитве.

Она шла со мной через анфиладу залов к библиотеке; перед одной бронзовой статуей мы остановились; статуя изображала мальчика, обнаженного мальчика, который грезит о себе или о возлюбленной. Мы не обменялись ни словом, и только когда двинулись дальше, женщина тихо заговорила:

- Я родила его, когда мне было шестнадцать, в то время я мало что знала о родах, я кричала; но мужчина прикрыл мне рот; со мной был только он; он не заботился о ребенке, который вот-вот должен был появиться на свет; он зажимал мне рот и кричал: «И даже если ты умираешь, не жалуйся; иначе ты так меня унизишь, что я стану невыносим для себя». Из его слов я поняла, как сильно он меня любит: что он не взял меня, как срывают цветок, - он мне дал. Я была дурочкой, была ничем; но сын у меня родился подобный Богу... Жесты его - большая весть, чем все написанное... Мне так радостно и вместе с тем грустно оттого, что я его мать...

Она наверняка хотела сказать еще что-то; но по каким-то причинам замолчала. Тогда я спросил, как ее зовут. Она не ответила: наверное, не услышала меня; а у меня не хватило мужества повторить вопрос. Внезапно она спросила:

- Разве тело его не безмерно прекрасно?

Я кивнул; она продолжала:

- Но совершенным он стал лишь в тот год, когда достиг зрелости.

Ее голос стал жарким, пылающим:

- Вы тоже должны видеть его таким... Как и других мальчиков.

Я спросил, много ли у нее сыновей. Она кивнула:

- Я каждый год рожала по одному. Пока не появился седьмой. После у меня много лет не рождались дети... Я никогда больше не кричала... Я поняла всё... И что это - не больно.

В библиотеке она присела на подоконник рядом со мной. Я не знал, зачем; но меня это не заботило. Я держал ее руку и был счастлив. Я не мог ничего сказать; и она тоже не могла.

Она вскоре ушла, сказав, что должна покормить грудью младшего сына... Я хотел пойти с ней, чтобы увидеть эту красоту; но почему-то остался.

Кто же она такая?

Я улыбался, я грезил, я думал о девочке, которая обняла мальчика-подростка... И внезапно, в отличие от других, отнеслась к этому серьезно... Я все думал или, скорее, грезил... Так и получилось, что я снова преклонил колени и стал молиться обитателям замка. Этим сверхвеликим, божественным, чья жизнь так же надежна, как орбиты звезд... И я поклялся им в верности, как низший слуга.

Я жаждал ощущать аромат их присутствия, получать от них удары кнутом, пинки... Я понял всё, я не понял ничего... Во мне лишь бушевало ощущение счастья. Я взывал к этим мальчикам, и к мужчинам, и к этой женщине, и к девочкам, и к бронзовым статуям, и к сводам... Они рассказали мне о себе ровно столько, насколько раскрывает себя перед людьми Бог. Они были безмерно сдержанными; но многое мне показали.

Я не думал, достоин я этого или нет; на меня просто излилась благодать.

Чувства мои сделались такими, как если бы я шел по длинному коридору, на стенах которого висели бы полотна Рембрандта; или как если бы кто-то играл для меня фуги и токкаты Баха... Больше того - как если бы смысл сверхчеловеческих звуков, порождаемых старыми медными трубами принципала, рассекающими, звучал во мне в сопровождении некоего контрапункта, поставленного выше молитвы.

И тем не менее, все было не так, как выражено в этих словах. Моя душа и полнилась, и одновременно рассредоточивалась. Она откуда-то черпала достоверное представление о скачущих верхом мальчиках; цепляясь за перила сумеречных мостов памяти, попадала в Туманноземье моего прошлого. Ее хлестали неведомые кусты, внезапно оказывающиеся заколдованным знанием; она спотыкалась о камни, которые превращались в дома, где жили люди, которых я знал... Приближались призрачные существа, знакомые и все же безымянные; которые делали что-то, но терпеть не могли, чтобы к ним прилагали какие-либо понятия. Так я блуждал. Белые ненастные ночи сорвали шляпу у меня с головы. Теперь она где-то валялась... Я шел по дороге, широкой дороге. Подозреваю, что возраст ее исчислялся тысячами лет. Крики мои раскатывались - как свиток или как стена, увешанная картинами.

Мой взгляд упал на одну акварель, висящую на этой стене. Я вскочил на ноги, шагнул к ней. И сразу понял: такое мне знакомо. Покой, исходящий от картины, я сам когда-то искал и нашел. Деревья с тяжелыми круглыми кронами склонялись над разверстой раной - медленно, как будто я врастал в гробницу. Когда же это было?! Снова подходили существа, говорили слова, какие-то. Нет, все было не так. Женщина, мне не знакомая, вдруг возникла откуда-то. Проходя мимо, она сказала: