Ларкин так долго привык пользоваться властью, что только сейчас, казалось, понял: он не в зале суда, где может направлять процесс в нужном направлении, задавая хитро сформулированные вопросы. Здесь вопросы задавала она. На сей раз он оказался свидетелем, а она была не только адвокатом, но и обвинителем.

– Сколько стоил твой долбаный галстук?

Он пожал плечами, так, будто интерес Джейн к его гардеробу вызывал у него лишь презрительное безразличие.

– Сотни две.

– А теперь расскажи о рубашке. Лучше бы тебе знать насчет рубашки.

Заикание при произношении «п» говорило о том, что собранность Ларкина – наигранная.

– П-п-пол Смит. Пол Смит. Лондон.

– А теперь о туфлях.

– Армандо Кабрал.

– Значит, ты вполне себе модник, да?

– Я хорошо одеваюсь, только и всего.

– Ты бы назвал это костюмом человека, наделенного властью?

– Нет, не назвал бы.

– И я тоже, с учетом твоего нынешнего положения.

Она вновь села на свой стул, не спуская с него глаз.

Ларкин сохранял бесстрастный вид, но его глаза были манометрами котла, стрелки которых подпрыгивали от ненависти. В бледном газовом свете лицо Ларкина было лишено румянца, свидетельствующего о ярости: кожа бледная, как солончаки в лунном свете, с сероватым оттенком под глазами, анемичные розовые губы. Ярость одолевала его, но кроме того, он был – наконец-то – глубоко напуган.

– Твою нынешнюю жену зовут Диаманта.

– Не впутывайте ее в это.

Джейн вскинула брови:

– А почему? Ведь вы впутали в это моего мужа?

– Она ничего не знает.

– Ну, это, вероятно, неправда. – Джейн наклонила голову, впилась в адвоката пытливым взглядом, позволила себе улыбнуться, потом прогнала улыбку, словно нашла Ларкина забавным и отталкивающим одновременно. – Диаманта знает об «Аспасии»?

Ошеломленное молчание выдало его. Наконец он сказал:

– Это какой-то наркотик? Я им не пользуюсь.

Ларкин и другие заговорщики знали, что ей известно о мозговых имплантатах и списке Гамлета, что в день смерти Бертольда Шеннека она захватила флешки с данными научных исследований и ампулы с механизмами управления, помещенными в нейтральную среду и готовыми к введению в организм. Но они не знали, что ей известно и о другом способе использования этой технологии, порочном и жестоком, – об «Аспасии».

– Ах, Рэнди, Рэнди. Теперь ты знаешь меня немного лучше. Ты знаешь, что на такие встречи я прихожу, хорошо подготовившись.

Он промолчал.

– Как часто ты ездишь в «Аспасию», Рэнди? Раз в месяц? Раз в неделю? Твои самые смелые желания – насколько они смелые?

Джейн видела адвоката насквозь: бледная кожа, влажные от страха глаза, расфокусированные из-за наплыва воспоминаний, трепещущие ноздри, словно он только что уловил истинный запах своей гнилой души. Руки его больше не лежали расслабленно на подлокотниках из прессованного алюминия, а сжимали их, словно он катался на «русских горках» и сейчас взлетел на вершину, готовясь к головокружительному падению. Его тревога и вина были настолько очевидны, точно он написал признание мелом на доске.

Прежде чем перейти к продолжительному просмотру видеозаписей с улиц, примыкающих к проулку, Джейсон Драклоу просит свою подружку и помощницу Кэмми Ньютон как можно скорее отправиться туда, откуда подает сигналы телефон Рэнди Ларкина.

– Отлично. Иду! – отвечает Кэмми.

Отношения Драклоу и Ньютон выглядят необычно для этого круга. Она всего на два года моложе детектива и очень его ценит. Он тоже очарован ею, настолько, что иногда ощущает себя тринадцатилетним мальчишкой, сгорающим от юношеских желаний и романтической сентиментальности, которую когда-то высмеивал в других.

Когда они сошлись три года назад, она работала в педикюрном салоне – подрезала и красила ногти, устраняла проблемы, связанные с мозолями и такими неприятными вещами, как грибок. Кэмми чувствует себя Золушкой, только влюбившейся не в принца, а в Джеймса Бонда.

– Буду скучать! – говорит она, выходя, хотя собирается отсутствовать не больше часа.

Хейзел Сайверстен жила на окраине города, в белом викторианском доме с обломами сложной формы, резным фронтоном и двумя большими эркерами в итальянском стиле. Дом выглядел фривольно, настолько же, насколько хозяйка была практичной. Шериф Лютер Тиллмен поднялся по ступенькам богато декорированного портика, расстегнул молнию на галошах, вынул из них ноги и позвонил в дверь.

Хейзел появилась только после второго звонка – в сапожках по щиколотку, альпинистских брюках и синей фланелевой рубашке с закатанными рукавами. Несмотря на свое одеяние, она казалась женственной, как любой объект мужского поклонения в романах, созданных во время постройки ее дома.

– Вы сняли галоши, значит допрос будет длительным. Придется сидеть в моей рабочей комнате, без всякого кофе. У меня стекло в работе, и лучше не устраивать никаких перерывов.

– Принимаю ваши условия, мадам.

– Не мадамкайте, а то я буду казаться себе старше своих лет.

В свои шестьдесят шесть Хейзел ушла на пенсию год назад. После колледжа она двадцать лет отслужила в армии, демобилизовалась в звании сержанта, вернулась домой и двадцать четыре года директорствовала в начальной школе. Она три раза была замужем, дважды – за военными. Первый муж погиб в бою, второй – при катастрофе вертолета. Третий, по ее определению, оказался негодяем, она выгнала его из дома с помощью дробовика двенадцатого калибра (заряженного, как думал тот), развелась и взяла девичью фамилию.

Рабочая комната помещалась внутри пристройки в задней части дома. В центре стоял стол, к которому была прикреплена оконная рама размером шесть футов на три – для будущего витража. Хейзел изготовляла окна по заказу с тех пор, как вернулась из армии, и ее изделия можно было увидеть в домах, офисах и церквях по всему округу.

Полноразмерный рисунок витража висел на стене. Треть была уже готова: яркий всплеск красного, голубого, желтого и фиолетового цветов.

– Абстракционизм. Это прекрасно, но вы ненавидите абстракционизм.

– Начала вчера. Почти всю ночь работала. Вчера нашло вдохновение. Вчера я решила, что мир теряет форму, связующую основу, становится безумно абстрактным. Это новая реальность.

– Значит, это о Коре.

– Да, черт побери, о Коре. Витраж будет прекрасным, полным жизни. Я назову его «Кора». И если какой-нибудь сукин сын не захочет видеть это в школе, я пошлю его к черту.

Хейзел начала выбирать вырезанные заранее стеклянные фигуры, чтобы вставить их в металлический переплет, Лютер сказал: