Неудивительно, что Мартин решил заняться агитацией, с животными он бы никогда не справился. Помимо того, животные издают разные звуки и потому Ханс может свободно чихать и кашлять. Над хлевом и бревна потолще, между балками по тридцать сантиметров песка. Ничего не будет слышно. Алиде начнет строить комнатку сразу же как только уведут Ингель и Линду и она сможет соорудить ее одна. На чердаке среди хлама имелись готовые доски. А спереди замаскировать комнатку сеном. Можно сложить сено в такие снопы, которые будет легко передвигать и на которые никто не обратит внимания, даже если поднимется на чердак.

Когда Алиде навестила Ингель, она попеременно то пристально вглядывалась в сестру, то не отваживалась поднять на нее глаза. После той первой ночи в муниципалитете Алиде старалась избегать ее взгляда, ей казалось, что сестра сторонится ее. Теперь же, когда Алиде увидела список, она почувствовала необходимость пойти к сестре. Порой она забегала к Ингель посреди рабочего дня, чтобы только посмотреть на нее. Так стараются наглядеться на человека, с которым расстаются навсегда. Алиде делала это тайком, когда Ингель была занята скотиной, относила клевер коровам и была сосредоточена на своей работе. То же касалось и Линды. После той ужасной ночи девочка почти онемела. Она выговаривала лишь «да» и «нет», и только когда ее спрашивали, на вопросы посторонних она не отвечала. Ингель приходилось разъяснять сельчанам, что Линда едва не осталась под копытами вставшей на дыбы лошади и так испугалась, что перестала говорить. Это наверняка пройдет со временем. На кухне Ингель беседовала и смеялась за двоих, чтобы Ханс не обратил внимания на молчаливость Линды. Однажды Алиде застала Линду, когда она пыталась проткнуть вилкой свою руку. Девочка выглядела отсутствующей и в то же время сосредоточенной, тугие косички сжимали ее виски и она не заметила Алиде.

Линда целилась в середину ладони и туда направила удар. Она даже не изменилась в лице, когда вилка угодила в руку, лишь рот беззвучно приоткрылся. На какой-то миг внутренний голос Алиде поддержал намерение Линды ударить снова, сильнее, со всех сил, но сразу, как только это дошло до сознания, она вздрогнула и остановилась. Нельзя такое думать, и неправда, что тот, кому в голову приходят такие недобрые мысли, и сам плохой человек. Ей нужно подойти к Линде, обнять ее и погладить, но она не могла. Ей не хотелось дотрагиваться до девочки, ей было противно. Противно также было свое собственное тело и тело Линды и особенно тот тонкий слой как бы восковой пленки, который образовался на ее коже. И Линда ударила вилкой, подняла руку и ударила снова. Алиде увидела, как покраснела ладонь, и рука ее сжалась в кулак. Во дворе затявкала Липси. Тявканье вернуло Алиде в кухню. Линда с остекленевшим взглядом не шелохнулась, она все еще держала вилку, но больше не ударила. Алиде отняла у нее вилку. Вошла Ингель, и Линда выбежала во двор.

— Что с ней случилось?

— Ничего особенного.

Ингель больше ничего не спрашивала, бросила лишь: «Какая ужасная весна».

— Скоро выйдем на поле в одних кофтах.

Приближался тот самый день. Две недели, тринадцать дней, двенадцать, одиннадцать, десять ночей, девять, восемь, семь вечеров. Через неделю их уже здесь не будет. Дом больше не будет принадлежать Ингель. Она не будет мыть эту посуду и кормить кур. Не будет готовить корм для кур и красить нитки. Не будет смешивать соусы для Ханса, мыть волосы Линды березовым пеплом, спать в этих кроватях. В них будет спать Алиде. Она беспрерывно вздыхала, вбирала кислород ртом, ей не хватало сил глубоко дышать и втягивать воздух носом.

Вдруг кто-нибудь из тех, кто ведает такими делами, изменит решение? Почему бы такому не случиться? Или кто-то намекнет, кто хотел бы предупредить Ингель? Кто это может сделать? Кто захочет ей помочь? Никто. Но почему она так беспокоится? Что ее волнует? Ведь все уже решено. Она может быть спокойна. Ей нужно лишь ждать, подождать с неделю, а потом переезжать. Мартин по вечерам нашептывал — скоро переедем в новый дом. Рука его обнимала ее за шею, губы приникали к груди, они лежали рядышком в маленькой комнате, за дверью галдели дети Розипуу, шум чужих людей, но время неотвратимо бежало вперед. Шесть дней, пять ночей, стрелки часов крутились, как мельничные жернова, и превращали в пыль прежние рождественские праздники, свечи на елке, рождественские короны, сооруженные из яичной скорлупы, торты на дни рождения, псалмы, которые Ингель пела в хоре, детские скороговорки, которые она тараторила, а затем научила им Линду: «У нашей киски лукавые глазки, сидит в лесочке на пенечке».

В глаза Алиде будто попали пылинки, сосуды в белках глаз хрустели, как лед, ей больше никогда не придется сидеть за одним столом с Ингель и Линдой. Больше не будет такого утра, как когда они все вместе возвращались из муниципалитета, прошли километры, утро рассвело, воздух был свежим. Стояла тишина. За километр до дома Ингель остановила Линду, взяла за плечи и начала заново заплетать ей косички. Она пальцами расчесала волосы дочери, разделила на пряди и начала туго плести. Они стояли посреди деревенской дороги, солнце поднималось, где-то стукнула дверь. Алиде в ожидании присела на корточки, приложила руки к земле, стала перебирать камешки, ни на кого не глядя. Ее горло вдруг свело от сухости и жажды, она зачерпнула воду прямо из канавы, попробовала землю, глотнула еще воды. Ингель и Линда, держась за руки, пошли дальше, они удалялись. Алиде пошла за ними, и все смотрела на их спины до самого дома. У ворот Ингель обернулась и сказала:

— Вытри лицо.

Алиде подняла руку и провела по щекам, сначала не чувствуя ни кожи, ни рук, но потом ощутила, что подбородок грязный, а шея мокрая. Она вытерла рукавом нос, подбородок и шею. Ингель отперла дверь, и они вошли в знакомую кухню, в которой они теперь стали чужими, не теми, что раньше.

Ингель стала жарить дрочену. Линда поставила на стол баночку малинового варенья. Темные ягоды малины казались свернувшейся кровью. Алиде выгнала собаку Липси во двор. Они уселись за стол и положили себе на тарелки по куску дрочены. Линда положила сверху мед, банка с вареньем обошла всех, тарелки блестели, ножи резали, вилки звенели. Они ели как будто резиновыми губами, остекленевшие глаза были сухими и блестящими, восковая кожа сухой и гладкой.

Осталось еще шесть дней. Алиде проснулась утром, в голове ее звучало: «У нашей киски лукавые глазки, сидит в лесочке на пенечке». Это был голос Ингель. Алиде села на край кровати, песня не исчезла, голос не пропал. Алиде вообразила, что они когда-нибудь вернутся. Она скинула с себя фланелевую ночнушку, «во рту была трубка, а в руке палочка», влезла в комбинацию и чулки, надела платье, пальто, взяла в руки платок и выбежала на улицу через кухню, схватила велосипед, потом раздумала. Она пойдет через поля, самым кратким путем до муниципалитета, куда уже раньше отправился Мартин. По дороге она поправила волосы, не останавливаясь, завязала платок и побежала, пальто развевалось, ботики хлюпали. Она бежала по весенним полям, пересекая дороги, миновав журчащие канавы, и вышла на прямую. В ее ушах звенел голос Ингель «кто не умел читать, того за волосы таскала», разносился над застывшей землей, и первые перелетные птицы летели в такт песне, толкали Алиде вперед, она все время бежала. Мимо распускающихся верб с тысячью сережек, за птичьим клином, и остановилась только, когда нашла Мартина, беседовавшего с одетым в кожанку мужчиной. Выражение глаз Мартина заглушило песню Ингель. Он сказал мужчине, что они позже продолжат, схватил Алиде за плечи и велел успокоиться.