Снова слезы, покупка чемодана и… вокзал.

Я хорошо помню, как позвонил жене и набрехал про срочную командировку.

Люшин дом – поклон ей до земли! Вспомнила перед смертью про «бестолковую» племянницу. Сырая комната, печка, не желающая разгораться. Случайно обнаруженный погреб с гостинцами от Люши – вялая уже картошка и грибы. Бутылка водки и Люшины соленые «опенки». Теплый кирпич серого, немосковского хлеба. Ветхие, затхлые Люшины простыни и пуховая перина. Мышиный писк под скрипучими половицами.

И снова твои слезы – ты тут не сможешь! Ты так не сможешь!

А утром все оказалось не так трагично. Вишневое варенье, вполне съедобное, в теткином буфете. Желудевый, «старческий», кофе в жестяной баночке. Солнце, совсем теплое и яркое. Береза под окном – а знаешь, мне здесь почти нравится! Так тихо и пахнет покоем! Ты можешь остаться еще на неделю? А ты будешь ко мне приезжать? И снова крик – не уезжай, умоляю!

И снова слезы, и обещания, что ты «научишься жить здесь». А может, вернуться в Москву? Может, пронесет? Нет, с ними лучше не шутить! Это – не ОБХСС. Это – КГБ. Куда хуже. Расстрельная статья 88. И все это было при тебе. Может быть, ты соучастница? Страшно, очень страшно. Надо привыкнуть ко всему этому, надо привыкнуть. Ну, это ведь ненадолго? Максимум на полгода, да? Или больше? Тогда я не выдержу! Нажрусь снотворного и всех от себя избавлю.

Иди, торопись к своей жене! Поторапливайся! Поезд ждать не будет!

Прости – но в ту первую и нашу последнюю, случайную ночь в Люшином доме я понял, что не люблю тебя уже как женщину. Точнее – так, как раньше. Тогда мне показалось, что я сплю со своей сестрой, прости господи. То есть жалость моя, и нежность, и страх за тебя… Сильнее страсти. Прости еще раз. Знаю, что это – самое оскорбительное для тебя. И все же… Мы справедливо решили, что подобного больше не случится – никогда. И обещание свое выполнили – совершенно спокойно. Моя любовь к тебе кончилась? Да нет, не так. Осталось много всего, и восхищение осталось. Вместе с неприятием тебя во многих вопросах, непониманием. Отторжением даже. Иногда – вместе с брезгливостью и жалостью. Иногда – с презрением и осуждением. Но это была ты. Такая, какая ты есть. И принимать тебя следовало со всем этим длинным и скорбным списком.

«Устраивались» мы оба – кто как сумел. Ты осуждала мое «мещанство» и «приспособляемость»… Так, с «инвалидностью души» я прожил свою жизнь. Да, признаю. Я, в отличие от тебя, всегда был с тобою честен. А ты говорила – «устроился». Да не дай бог! Не дай бог никому такого «устройства».

Причин осуждать тебя у меня было в избытке. Так же, как и жалеть, и опекать, и помогать тебе – чем смог, уж прости.

Дело не в ответственности, скорее всего. А в чем? В моей привязанности к тебе и все-таки – любви. Братской, что ли… Дурацкое слово.

Мое «мещанское устройство» стоило мне немало, поверь. Жить с женщиной, зная про все ее добродетели, и не желать ее – не так уж сладко. И упрекнуть ее не в чем, и пожаловаться не на что. Хорошая, верная, преданно служащая. Чудесная жена, трепетная мать. Замечательная хозяйка. И… чужая, совершенно чужая. Вот кошмар-то! И благодарность к ней, и нескончаемое глухое раздражение…

И есть ты… Абсолютно далекая от совершенства. Капризная, лживая, неверная, ветреная… Но… родная. Из моего ребра – точно.

Вот как смешно получается! А жить надо! Мне не было с ней плохо. Мне с ней было нормально. А хорошо мне было только с тобой. Утешил твое самолюбие? Так плохо мне тоже было только с тобой. С тобой был высочайший градус всего – и плохого и хорошего. А с ней – всю жизнь нормальная температура. И ведь это – чистая правда.

И что мне было делать со всей этой правдой? Сойти с ума? Повеситься? Сбежать? Нет. Не смог. Да и не хотел. Оставалось одно – жить.

Вот этим я и занимался. Очень старательно, надо сказать. Чтобы просто не рехнуться. Вот и весь ответ. А уж какая я сволочь по отношению к ней – решат наверху. Думаю, назначат по полной. Ну, я и отвечу. Потому что понял одно – в самом, надо сказать, конце жизни: жить без любви – преступление. Преступление против человечества.

И против одного человека. Что, кстати, не менее страшно.

Г.

Обухом. Обухом по голове – вот как это называется. Кстати, а что такое – обух? Палка, камень, мешок? Надо посмотреть в словаре.

Хорошие мысли – а других нет. Вообще нет. Растерянность, потерянность, какой-то вселенский ужас от всех этих «открытий»…

Чертов гвоздь! Вот понадобилось его вытаскивать! Торчал сто лет и глаза не мозолил!

Что делать? Бежать из дому, куда-нибудь спрятаться, исчезнуть, раствориться, испариться, обратиться в пепел? Если бы это было так просто! Хотя почему бы и нет? Какие сложности? Веревка – неэстетично, да и последствия, прямо скажем… Таблетки? Быстро и тихо – упаковка или лучше две, для надежности. Лечь, укрыться и… В дальний путь. Ни боли, ни страданий. Вот только найдут не сразу, а когда… Ну, все понятно. И опять же – неэстетично. И столько хлопот окружающим! Бедные соседи, такие милые люди! Бедные подруги – все ляжет на них. Бедная дочь – внеплановая поездка, непредвиденные расходы. Потом все отмывать, отчищать, проветривать… Бр-р! Вот гадость-то! Крымский мост, ночь. Можно. Если перемахнуть чугунную ограду. А вот это – вряд ли! С ее-то весом и артритом! Застрянет по дороге. И это будет совсем смешно и совсем стыдно.

Уехать? Куда? И потом, бегство от себя – занятие малопродуктивное! Да еще в ее годы! Она и смолоду была трусихой – накануне отъезда в отпуск не спала целую неделю. А тут – грузная немолодая женщина… В руке чемодан с самым необходимым… А что такое «самое необходимое» в ее возрасте? Одних пилюль на чемодан среднего размера. Летнее, зимнее, демисезонное… Сапоги, туфли, босоножки. Плащ, пальто, шуба. Да и куда? От поликлиники, своего участкового, своей булочной и молочной? Своей аптеки, где у нее скидка в целых десять процентов?

Она усмехнулась – самой стало смешно. В ее возрасте все держит на месте – привычки, с которыми расстаться труднее всего! В центр выехать – проблема. В гости на другой конец города – и то непросто!

Да нет, бред сумасшедшего! Позвонить Маре? Она поймет, успокоит, даже рассмешит – обязательно найдет нужные слова. Поддержит непременно, и станет легче. Именно Маре! Не Лизе, не Тоне и не Лейле! Мара – самая стойкая из них и самая рассудительная. Господи! Да Мара же в Питере! Ну, не звонить же ей туда, чтобы грузить ее своими проблемами! Человек в гостях, в своих делах и многочисленных родственниках. Отпадает. Позвонить дочери? Еще смешней. Та, судя по всему, очень сильно обижена. А уж если обиделась Люба – это надолго. Да и мириться она не умеет. Так же, как и прощать – такой характер.

Некому звонить, некому. Опять это жуткое ощущение – одна. Одна на всем белом свете. И это страшнее всего.

Как сказала Мара на похоронах Григория Петровича: