— Прости, мамочка, я больше не буду.

Энджи развернулась лицом ко мне, и ноги ее оказались на полу.

— И этого тоже не надо. Не строй из себя невинного младенца. Ты — не невинный. — Она посмотрела в окно и вновь перевела взгляд на меня. — Знаешь, Патрик, ты временами бываешь ужасной скотиной. Ты знаешь об этом?

Я поставил банку с пивом на край стола:

— Неужели?

— Да вот представь себе, — отвечала она. — Ты думаешь, мне это легко?.. Легко?.. Приходить сюда каждый день из моего дома… будь он проклят… И работать с тобой, а ты называешь меня красоткой, и заигрываешь со мной, и пялишься на меня, у тебя уж прямо рефлекс, черт бы взял его и тебя! И я… больше этого не… желаю! — Она яростно потерла лицо обеими руками и с глухим стоном запустила их в волосы.

— Энджи… — сказал я.

— Ну что «Энджи», «Энджи»! — Она пнула нижний ящик своего стола. — Ей-богу, Патрик, между этим жирным похабником Малкерном, Филом и тобой… я… я просто не знаю.

В горле у меня стоял ком величиной с небольшую собачку, но все же я сумел выговорить:

— Чего ты не знаешь?

— Ничего не знаю! — Она закрыла лицо ладонями, потом отняла их и взглянула на меня. — Я вообще больше ничего не знаю! — Она вскочила так резко, что вертящееся кресло совершило полный оборот и повернулось к входной двери. — И меня тошнит от идиотских вопросов!

Энджи выбежала из комнаты. Каблуки ее защелкали по ступеням как пули. Перед глазами у меня плавала какая-то пелена. Звук шагов замер. Я выглянул в окно, но никого не увидел. В свете уличного фонаря тускло поблескивала исцарапанная светло-коричневая крыша ее автомобиля.

Прыгая в темноте через три ступеньки, я бросился по вьющейся и обрывающейся в черную пустоту винтовой лестнице. Энджи стояла в нескольких шагах от нижней ступеньки, привалившись к стенке исповедальни. Во рту торчала дымящаяся сигарета, в сумку она прятала зажигалку.

Я встал как вкопанный.

— Ну? — сказала она.

— Что «ну»? Ради бога, Энджи, не начинай все сначала. Для меня все это — как гром среди ясного неба. — Я осекся, переводя дыхание, а она смотрела на меня потемневшими непроницаемыми глазами, и в них я прочел, что вызов брошен и следует поскорее сообразить, что делать дальше. — Я понял, Энджи, понял, в чем беда… У тебя слишком много мужчин-сволочей — Малкерн, Фил, я…

— Не все они — мои мужчины.

— Ну, я неправильно выразился. Но все же, Энджи, что стряслось?

Передернув плечами, она стряхнула пепел на мраморный пол.

— Гореть мне в аду за это.

Я ждал.

— Ничего не стряслось, Патрик, и все плохо. Все. Вчера, когда я думала об этой истории, в которой ты чудом — просто чудом! — уцелел, множество всяких других мыслей пришло мне в голову. Господи Боже, и это — моя жизнь? Фил? Дорчестер? — Она обвела рукой церковь. — Это вот? Я прихожу на работу, пикируюсь и перешучиваюсь с тобой, развлекаю тебя, потом иду домой, где меня раз или два в месяц избивают, сплю с этим подонком — иногда в ту же ночь — и… И все? Так кто же я такая?

— Кто сказал, что это должно продолжаться вечно?

— Да-да, Патрик, ты прав. Завтра с утра пораньше пойду в нейрохирурги.

— Я могу…

— Не можешь. — Она уронила окурок и раздавила его подошвой. — Для тебя все это игра, забава. Ты спрашиваешь себя: «Ну, а какова она в постели?» А потом, когда получишь ответ на свой вопрос, отвалишь в сторонку. — Она покачала головой. — А ведь это моя жизнь. Не игра.

Я кивнул.

Она улыбнулась — жалобно так, и в неверном свете, лившемся справа сквозь зеленое витражное окно, я заметил, что глаза ее увлажнились.

— Кто бы мог подумать, а? Смешно, правда?

— Нет, — ответил я. — Не смешно.

Бубба даже не подумал вечером появиться в моем офисе. Это очень на него похоже.

Он пришел утром ко мне домой, когда я размышлял, как следует одеться на похороны Дженны. Пока я завязывал галстук, Бубба уселся на кровать и сказал:

— В этом галстуке ты очень смахиваешь на педика.

— А ты не знал, м-милый? — спросил я и послал ему воздушный поцелуй.

— Ты, Кензи, так не шути.

Я хотел было развить эту тему, но вспомнил, что дразнить Буббу — это наилучший и самый быстрый способ научиться летать. Потому я промолчал и продолжал возиться с галстуком.

Бубба — абсолютный ходячий анахронизм: он ненавидит все и вся, за исключением Энджи и меня, но, в отличие от большинства людей с подобными наклонностями, не тратит времени на размышления об этом. Он не пишет писем в газету или президенту, не создает партий и движений, не устраивает маршей протеста, и ненавидеть для него — столь же естественно, как дышать или хлопнуть двойное виски. Бубба наделен самодостаточностью исправного карбюратора, а на окружающих внимания обращает, пожалуй, еще меньше — до тех пор, пока они не встанут у него на пути. В этом почти двухметровом теле содержится больше центнера чистого адреналина, немотивированной злобы и готовности пристрелить любого, кто хотя бы моргнет в мою сторону не должным образом.

Я предпочитаю не вдумываться в причины этой преданности. Что же касается Энджи, Бубба однажды всерьез собрался оборвать Филу руки-ноги, а потом вставить их снова, но задом наперед. С трудом нам удалось отговорить его от этой затеи. Мы пообещали, что когда-нибудь сами займемся этим, но сначала непременно позвоним ему. Он смягчился и уступил, обозвав нас, правда, бесхребетными слюнтяями и другими нелестными словами. Слава богу, заговор с целью убийства при отягчающих обстоятельствах больше уже не висел над нашими головами.

На взгляд Буббы, мир устроен просто, а если что-нибудь в нем начинает доставать или напрягать тебя — устрани это, не особенно заботясь о выборе адекватных средств.

Сейчас он полез в карман своего джинсового пиджака и, выудив оттуда два пистолета, швырнул их на кровать.

— Извини, что с опозданием.

— Пустяки, — ответил я.

— Я раздобыл кое-какие ракеты, которые тебе могут понадобиться.

Немного ослабив после этих его слов узел галстука, я вновь обрел возможность дышать нормально.

— Ракеты?!

— Ракеты. Несколько стингеров быстренько уймут этих ребятишек.

— Видишь ли, Бубба, — очень медленно произнес я. — Вместе с ребятишками стингеры разнесут еще полквартала.

На мгновение он призадумался, а потом осведомился:

— Не пойму, к чему ты клонишь. — Закинув руки за голову, он растянулся на кровати. — Так берешь или нет?

— Может быть, попозже.

Бубба кивнул:

— Ну и ладно. — Потом опять полез во внутренний карман. Я ожидал появления противотанкового орудия или нескольких ятаганов, но на кровать были выложены четыре гранаты. — На всякий случай.