хитро складываются губы. Мама не жалея времени, сидела с нею над ее тетрадками. Почерк у нее был груб и шероховат, точно она врезала буквы в бумагу.

И когда сумятица была в самом разгаре — испуганные торговцы, женщины, потерявшие своих мужей, загнанные девушки и мама на кухне за приготовлением бутербродов, — отец позвал меня к себе. Странен был отец в этот час, вид у него был пугающий. Он заговорил о своих произведениях и непростительных дефектах своего письма. Он был лихорадочно-возбужден и меня тоже пытался затащить в свои темные норы. Он говорил о Кафке и о том таинственном элементе, который ищут все художники; лишь Кафка нашел его. С тех пор все потуги писать — оскорбление для искусства. Я понимал, что он говорит со мною о присяге, которую принес своей молодости и тому демону педантизма, который от него не отстает. И вдруг замолчал. У него словно пропали слова, и я вместе с ними.

В городе одно за другим ликвидировали учреждения: госпиталь для душевнобольных и приют для парализованных. Подводы, которые до того увезли стариков, повезли теперь сумасшедших и паралитиков. Вереница телег проследовала мимо нашего дома, и безмолвие пропащих лиц тут надолго остановилось, не нарушаясь. А по ночам в стены домов просачивалась осень.

Хельга приставала ко мне с вопросом, есть ли у евреев секреты и в чем они заключаются. Она умеет хранить секрет и никому его не откроет. Голос у нее был хитрый, как у девушки, которой известно, что есть секреты в жизни. Она носила теперь облегающее поплиновое платье, которое мама сузила так, чтобы оно ей шло. Платье ей в самом деле шло.

Но меня она не перестала пытать:

— Расскажи мне секреты, ну, расскажи! Я никому не открою.

— Нет секретов.

— Почему ты меня обманываешь?!

— Нет секретов. Мне, во всяком случае, они не известны.

— Не может быть, чтоб не было хоть немножко. Ты просто не спрашивал.

Меня удивляло, как тонко она реагирует и какая у нее манера смеяться. Если б не арифметика с латынью, никто бы никогда не сказал, что она глупа. Ужас на нее наводили только тетрадки и книги. Меня она все время донимала: ”Но что-нибудь ты, наверное, знаешь? Почему мне не доверяешь? Ведь у нас дружба”.

— Вы верите в Бога? — подстерегла она меня однажды.

— Нет.

Она засмеялась:

— Теперь я поняла.

— Что ты поняла?

— Правду.

— Какую правду?

Она засмеялась загадочным противным смехом.

Я знал, что в этом маленьком городе нас поносят на каждом углу. Даже благотворительные занятия мамы, ее хлопоты истолковывались не в нашу пользу. Что говорить об отце, человеке, который сиднем сидит в своей комнате и пишет. Но тем не менее суд над нами вершился относительно укромно.

Однажды Хельга вернулась из школы расцарапанная, ранец порван, волосы дыбом. Подралась с девочками, назвавшими ее еврейкой.

— А ты что сказала им? — спросила мама.

— Я подралась с ними.

— И что они сделали?

— Били и проклинали меня.

Так и ее постигла наша участь. Она боролась из всех своих слабых сил, но ничего не помогло. Секрет, который она искала у меня, вселился уже в нее самое. Она, может быть, этого не знала. Она изменилась за месяцы, проведенные у нас. Она по-прежнему воровала, опаздывала и дралась на улице. Но теперь она тут же каялась, просила простить ее и оплакивала свои маленькие преступления. Мама не поддавалась ее исповедям и прощала нелегко. ”Так не поступают, Хельга, — сказала она однажды, — у нас ведут себя по-другому”.

Порой казалось, что когда-нибудь она возьмет и сбежит или наклевещет на нас. Тем более, что мама заставляла ее делать уроки, зубрить и выполнять другие школьные обязанности, все, к чему прежде она едва притрагивалась. Но она не убегала. Словно ее к нам судьба приговорила. Мало того, жесты у нее стали скрытными, пальцы побелели и к костистому рту приклеилась какая-то другая, тощая, улыбка. Вопросы ее прекратились, мама рассказывала ей про иные времена, когда все было по-другому и быть евреем не считалось зазорным.

Хельга не говорила, что ей у нас хорошо. Что она хочет остаться у нас. Мама тоже не говорила, что лучше для нее быть с нами. Выбор, если вообще еще существовала его возможность, она оставила ей. Временами казалось совершенно ясным, что Хельга собирается с нами распроститься, бежать куда глаза глядят, лишь бы там учиться не заставляли, в трактир или на станцию в уборщицы. В конце концов она, однако, не ушла, может из-за того, что лишилась у нас чего-то, той жизненной силы, которая делает человека отважным существом.

Отец иногда выходил из кабинета с криком: ”Хватит ее мучать! Человек может жизнь прожить и без алгебры и латыни!” Но то были одни слова: он находился в совершенном плену у великой химеры по имени баронесса фон Дрюк: обновление австрийской литературы, журналы, книги, общедоступная библиотека, которые будут сражаться со злыми духами.

И вот так, без того, чтобы что-нибудь разрешилось, наступили дни, отягощенные душной влагой, предгрозовые дни. Что гроза уже вышла в путь — этого не представлял никто. Осенний свет был в полной своей красе, холодный и прозрачный; торговцы уходили и приходили, и мама не пропускала ни одного визита в благотворительные заведения, которые еще уцелели. Она придерживалась своего расписания неукоснительно. Деньги кончились, но носильных вещей в доме было еще полно.

Однажды вечером явился былой друг, доктор Баум, из еврейско-христианского общества, человек рослый и с размеренными движениями. Уже много недель как мы не видали у себя друзей из христиан. Отец радостно его принял, тот занял свое обычное место и без всяких предисловий зачитал либеральную петицию: евреи евреям рознь, не все евреи торговцы. Необходимо составить список еврейских интеллигентов, внесших вклад в австрийскую культуру. Всем паразитическим элементам надо воздать по их делам и, смотря по обстоятельствам, судить или выслать.

Отец сидел в своем кресле и читал параграфы. Мысль, что есть еще человек, который от него не отвернулся, обрадовала его на мгновение, и он сказал: ”Виновные будут привлечены к ответу. Согласен”. Я знал: это — обвинительный акт, составленный по нашему делу, и человек с размеренными движениями не кто иной, как один из членов суда. Человек немного посидел у нас, и его нордический обезвоженный взгляд навел на меня холодный ужас.

В ту ночь мы не спали. У Хельги страшно разболелись зубы, и