я выискал неправдоподобное письмо в редакцию: самоучка Точилкин и погромные стишки под Демьяна:

Я вышел на площадь поглядеть на октябрьский парад

И увидел напротив Кремля, в аккурат,

Изображение красного воина

На сером большом полотне.

Была дура-фигура плакатно удвоена,

И уродство ее выпирало вдвойне.

На плакате другом с идиотскою харей

Красовался квадратный урод-пролетарий.

Ворошилов вскипел: – Это глупость иль дерзость?

Сейчас же убрать эту мерзость!

На вредительство наглое очень похоже…

Книги, брошюры, даже лихие стишки были наличностью. Внизу, за глухими дверцами скрывались неописуемые возможности:

сиена жженая,

умбра натуральная,

берлинская лазурь,

изумрудная зелень,

кобальт синий,

крон желтый,

марс коричневый,

кадмий красный,

ультрамарин,

ка́пут мо́ртум,

краплак,

гуммигут…

Настоящих красок – немецких, английских – давно не было, и свои уже не досекинские. Холстов тоже не было. На одном – слой за слоем – писали две-три-четыре картины. Мама часто позировала: бесплатно натурщица. Верина соученица написала ее убранную, разодетую; Вера – в деревенском платке с овощами. Начинала Вера всегда во здравие, но остановиться вовремя не могла, перемучивала, холсты выходили пасмурные.

Пасмурная – вот, пожалуй, слово про Веру.

Внешность у нее была породистая, в деда. Нрав дикий, с заскоками, больше, чем в деда. Мужчин презирала – особенно маминых кавалеров. На Веру – жених еще не родился.

Если бы не беременность мной, мама вряд ли вышла бы за отца? А может быть, наоборот? Деваться было так некуда, что беременность мной, чтобы выйти замуж? Очень уж близки даты регистрации брака и моего рождения. Мамины слова:

– Мне говорят, мы тебя сейчас с откормщиком познакомим. Там многие хотели его на себе женить. А я цепкая… Он все раздумывал. Ты, говорит, легкомысленная. А я правда никогда не задумывалась, хорошо я делаю…

Отец раздумывал не случайно: он только что был женат.

Лет в сорок, году в тридцатом, расписался с сестрой Нади Павловой, маминой гимназической подружки. Та быстро и на виду ему изменила с общим знакомым. Отец не стерпел. Мама же, уцепясь, побежала к недавней жене узнавать, какой характер у Якова и вообще…

Как никто на Большой Екатерининской не был рад моему отцу, так все были рады мне. Бабушка не оставляла нас ни в Москве, ни в Удельной. В Москве каждый день – или мы к ней, или она к нам, особенно утром, после Склифосовского, где сутки дежурю – трое свободных. Работала в хирургии у Юдина. Юдин сказал:

– Старух разводить не буду!

Вводили паспорта, и бабушка убавила себе впрок лет восемь.

Дед ни разу не был на Капельском, ни, конечно, в Удельной.

Отец на Большой Екатерининской появлялся по необходимости. Сидел за столом, помалкивал или замечал на деревянной хлебнице надпись: ПРIЯТНАГО АППЕТИТА! Хорошая, а в Усолье была еще лучше: ХЛѢБЪ НА СТОЛѢ – РУКИ СВОѢ!

Мама любила тонкие ломтики – как лепестки. Дед резал крупно:

– Большому куску рот радуется!

В обычные дни на Большой Екатерининской:

– Щи да каша – пища наша.

В получку дед шиковал: щедро, на русском масле, жарил крупные пласты картошки. Мне нравилось больше, чем бабушкины елисеевские деликатесы. Дед сиял:

– Колхозник!

Когда я ронял на пол, подбадривал:

– Русский человек не повалявши не съест.

Когда я капризничал, требовал, – одобрял:

– Герой! Все ему вынь да положь!

Бабушка ревновала, что я весь в деда.

Мама объясняла: – В Духов день родился, с душком па-рень.

Вера не рассуждала: – Милюня моя.

И с тех пор, как себя помню, на меня изливали невообразимый поток фольклора – старинного и пореволюционного, деревенского и мещанского, народного и самодельного, жантильного и откровенного.

I. ДЕД. Был молчалив. Мне пел:

Ах вы, Сашки-канашки мои,

Разменяйте бумажки мои.

А бумажки все новенькие,

Двадцатипятирублевенькие!

Произносил свято-банное:

Понедельник и суббота —

Тараканяя работа.

Таракан воду возил,

В грязи ноги увязил.

Мухи его вырывали,

Живот-сердце надрывали.

От деда – хвост рифмованной азбуки:

Ер, еры —

Упал дедушка с горы,

Ерь, ять —

Его некому поднять,

Ю, юс —

Я сам подымус![16]

Дедово на чих: – Будь здоров, Капусткин!

Анекдот: – Одному прописали лекарство. Он выпьет и: Пи-пи-пи-пи. – Его спрашивают: – Ты чего пищишь? – А у меня в рецепте написано: принимай после пищи́.

II. БАБУШКА. Любимая песня:

Над полями да над чистыми

Месяц птицею летит,

И серебряными искрами

Поле ровное блестит.

Допетровская считалка:

Раз, два —

Кружева.

Три, четыре —

Прицепили.

Пять, шесть —

Кашу есть.

Семь, восемь —

Сено косим.

Девять, десять —

Деньги весить.

Одиннадцать, двенадцать —

На улице бранятся.

Тринадцать, четырнадцать —

Перо и чернильница.

Нелепица:

Чепуха, чепуха,

Это просто враки —

Сено косят на печи

Молотками раки.

Школярские вирши:

Пифагоровы штаны

Для решенья нам даны.

Нам все пуговки известны.

Отчего же они тесны?

Оттого, что Пифагор

Не ходил три дня на двор.

Доисторическая трагедия:

Фердинанд (видит на троне кучу): – Изабелла, это ты?

Изабелла: – Не я, не я!

Фердинанд: – Не верю, не верю,

Уведите эту засерю.

Такая же бытовая комедия:

Священник (нараспев): – Дьякон, дьякон, где мои нюхны́?

Дьякон (тоже нараспев): – За иконой, батюшка, за иконой.

Певчие: – Подай, Господи!

Такой же адрес:

На гору Арарат,

На улицу Арбат,

Козлу Козловичу Баранову.

Такой же каламбур:

Запер дело в сундуке.

Телеграфистский юмор:

Птичка какает на ветке,

Баба ходит срать в овин.

Честь имею вас поздравить

Со днем ваших именин!

Революционная частушка:

Ленин Троцкому сказал:

– Пойдем, Лева, на базар,

Купим лошадь карюю,

Накормим Пролетарию.

Двадцатые годы: Кирпичики

– Маруся отравилась…

Анекдоты:

– Едет человек в трамвае, читает вслух газету. Ему говорят: – Читай про себя! – А про меня тут ничего не написано.

– Идет Пушкин по