В это свое последнее утро молодому морпеху надо было пройти от позиции его подразделения в пятидесяти метрах от взлетно-посадочной полосы. Сделав первые шаги, он услышал звук приближающегося С-123, и это было все, что он слышал. Ему предстояло преодолеть не больше сотни опасных, страшных футов. Кроме двигателей приближающегося самолета, ничего не было слышно. Наверное, если бы послышался звук летящего снаряда, он бы почувствовал себя лучше, но топот собственных ног в тишине совсем вывел парня из равновесия. Позже он объяснял, что именно поэтому остановился. Он бросил свой вещмешок и встал как вкопанный. Увидел самолет, его самолет, который коснулся земли колесами, и бросился прочь через сваленные у дороги мешки с песком. Он упал на землю и слушал, как самолет взревел двигателями и взлетел, слушал, пока все не стихло. Наступила тишина.

В бункере удивились его возвращению, но никто не сказал ни слова. Любой может пропустить самолет. Ганни хлопнул его по спине и пожелал удачного вылета в следующий раз. Днем его отвезли на джипе к «Чарли-мед» — медсанчасти, которая в Кесане располагалась ужасно близко от взлетной полосы, но он так никогда и не перешел барьера из мешков с песком вокруг помещения для оказания помощи раненым.

— Да что ты за сраный долбаный ублюдок! — сказал Ганни, когда он вернулся в свою часть. И на этот раз смерил его долгим взглядом.

— Ну, — ответил морпех. — Ну-у…

На следующее утро двое друзей отвели его к полосе и оставили там в окопе. («Прощай, — напутствовал парня Ганни. — Извини, но так положено».) И все решили, что на этот раз он наверняка улетит. Но через час он снова шел к ним и улыбался. Он был все еще там, когда я в первый раз покидал Кесан, и, может, до сих пор не улетел.

Такие странности случались в конце службы. Синдром остановившихся часов. Солдатам, которые пробыли на реальной войне год, казалось, что их сменяют слишком рано. От тех, кто пробыл на базе неделю-две, никаких фортелей не ждали. Они немного чудили, всюду им мерещились дурные предзнаменования. При богатом воображении или боевом опыте эти ребята тысячу раз на дню предчувствовали свою гибель, но на одно им всегда хватало рассудка — улететь прочь.

У молодого морпеха крыша поехала чуть сильнее, и Ганни понял, в чем дело. На той войне это называли «обостренным восприятием окружающего», но во Вьетнаме выработали такой особый деликатный жаргон потому, что объяснить происходящее человеку постороннему все равно невозможно. Лучше рассказать каким-нибудь американским папе-маме, что у их сына развилось «обостренное восприятие окружающего», чем говорить, что у него военный невроз, потому что они так же не способны понять суть военного невроза, как не способны осознать, во что превратили их сына пять месяцев пребывания в Кесане.

У морпеха словно отказали ноги. Стало ясно, что без медицинской помощи не обойтись, и сержант намеревался передать беднягу специалистам. Но когда я улетал, этот парень все еще оставался там — сидел на своем вещмешке, улыбался и говорил: «Если я полечу домой, это для меня плохо кончится».

2

Территорию II корпуса, вдоль лаосской границы и в демилитаризованной зоне, американцы редко называли горами. Только по соображениям военной целесообразности было решено чуть-чуть скорректировать старые вьетнамские карты, и сначала для этого хватало одной дивизии одной страны, потом понадобилась еще одна, затем — такова здесь логика развития событий — к ним присоединились дивизии Южного Вьетнама, и наконец здесь развернули четыре боевых корпуса. Это было всего лишь одно из требований войны, и если даже очевидные географические реалии не принимались в расчет — то сие делалось лишь для удобства в обмене мнениями между членами дипломатической миссии и среди представителей легендарного Командования по оказанию военной помощи Вьетнаму. В реальности, географически, дельта реки Меконг и прилегающие к Сайгону земли представляют собой заросшую тростником равнину, однако на картах и в головах некоторых умников эта равнина простирается до линии, разделяющей III и IV корпуса. Считается, что горы — зона ответственности II корпуса, и они кончаются сразу за линией, проведенной ниже прибрежного города Куангма. Все, что выше, — зона I корпуса. На всех совещаниях внутри страны, на любом уровне, звучат условные наименования частей Вьетнама, это делается с целью приукрасить действительность, но вся красота благодаря такому языку только блекнет. А так как большинство журналистов, освещающих боевые действия, пользуются теми же терминами, узнать что-то определенное из газет так же трудно, как и почувствовать здешний запах. Горы вовсе не заканчиваются на границе расположения корпуса, а тянутся дальше, в Северный Вьетнам, и летчики называют их здесь Клоакой. Горная цепь называется прелестно — Аннанские Кордильеры — и заканчивается лишь на тысячу семьсот миль южнее Клоаки, ниже города Плейку. А на севере горы прорезают демилитаризованную зону, тянутся вдоль укрепленной неприятелем долины А Шау. Они переходят в предгорья, где когда-то располагалась база морских пехотинцев Кесан. А так как страна, по которой они проходят, весьма своеобразная, мои настойчивые просьбы доставить меня в Кесан объяснялись далеко не одним лишь стремлением добавить несколько своих строк к истории этого печального места и рассказать, какую чашу страданий испили здесь американцы.

Все дело в том, что горы во Вьетнаме — жуткие, неописуемо жуткие, жуткие до такой степени, что в это невозможно поверить. Громоздятся безо всякого порядка вершины, их разрезают извилистые ущелья, а в джунглях долин и крохотных высокогорных террас стоят деревни монтаньяров, и чем круче склон, тем меньше на нем хижин. Монтаньяры, со всеми их племенными обычаями, составляют самую примитивную и загадочную часть населения Вьетнама — а ведь даже наиболее европеизированная часть этого населения неизменно приводила американцев в недоумение. Строго говоря, монтаньяры — никакие не вьетнамцы, а потомки полудиких аннанских аборигенов; они частенько всю жизнь ходят голышом и соблюдают в своих деревнях тишину. И вьетнамцы к монтаньярам, и монтаньяры к вьетнамцам относятся свысока, и хотя многие монтаньяры поступают на службу в американские части особого назначения, но застарелая вражда между этими народами снижает эффективность наших усилий. Многие американцы считают горцев кочевниками, но такими их сделала война, а не природный темперамент. Мы сжигаем напалмом их посевы и сравниваем с землей деревни, а потом восхищаемся их неукротимым духом. Их нагота, разрисованные тела, непокорность, молчаливое спокойствие перед чужеземцами, незлая дикость и невозможно безобразная внешность — все вместе — создавали у американцев, которым приходилось с ними общаться, чувство некоторого дискомфорта. Кажется вполне резонным, предопределенным свыше, что эти люди живут в горах, в треугольных лачугах, где они тонут в сползающих с вершин густых туманах, где изнуряющую дневную жару сменяет пронизывающий ночной холод, где тишину нарушают только вздохи коров и рокот вертолета — единственный известный мне одновременно резкий и глухой звук. Пуританская вера в сатану вполне могла родиться здесь, где на самых холодных и чистых вершинах пахнет джунглями, в которых все время что-то гниет, а что-то рождается к жизни. Это совершенно неправдоподобная страна, и американских солдат тут ждут самые неприятные сюрпризы. И наихудшим из них стала битва на реке Дранг. Впервые в боевых действиях на Юге участвовали регулярные войска Северного Вьетнама, и никто из побывавших там наших солдат никогда не забудет ни охватившего его ужаса, ни боевого духа и воинского искусства вражеских батальонов, пробравшихся туда для вовлечения Америки в войну. Несколько корреспондентов и солдат второго и третьего срока службы непроизвольно вздрагивали при одном лишь воспоминании о том времени: северовьетнамцы держали до последнего человека самые неподготовленные позиции, а потом снова их отвоевывали; американцы и их противники сжимали друг друга в смертельных объятиях — с выпученными глазами, оскаленными зубами или полными вражеской плоти ртами; множество сбитых вертолетов (спасательная миссия, которую спасает другая миссия, а ее спасет следующая…); трофейное снаряжение, включая первые смертоносные АК-47 и реактивные снаряды РПГ-7, сотни алюминиевых могильных меток. Нет, большинство участников тех событий, даже самые стойкие из них, не любят вспоминать о прошедших боях. Самая лучшая наша дивизия — 1-я кавалерийская[85]— была обескровлена той осенью на реке Дранг, и хотя по официальным данным погибло около трехсот человек, я не встречал человека, включая и офицеров 1-й кавалерийской, который бы не считал эту цифру заниженной в 3—4 раза[86].