Ноктова пустошь уничтожена. Мы покинули Дормсмут в надежде укрыться в столице, и по пути встретили только кровь, спятивших собак и безумие. И хоть я рад, что ты здорова и в себе, от всего этого у меня опускаются руки.

Не возвращайся, Чонса. Бринмору пришел конец. Здесь для тебя не осталось ничего, только я, любящий тебя старик, который будет счастлив узнать, что смог сделать хоть что-то для своей волчишки. Пусть и предупредить.

Дочь моя! Никогда не возвращайся.

Ф.«

Это письмо было похоже на короткий удар под дых. Чонса поймала воздух ртом и не смогла выдохнуть, свело грудь, она задрожала. Пухлый щенок лег на её ноги и грел их. Шумели на ветру, осыпаясь цветом, ветки миндаля. Из дома вкусно тянуло запахом еды — кажется, пирогом с почками.

— Неправда, — прошелестела Чонса. Затряслась, проскулила, — Это всё неправда.

На её плечо легла рука. Это Джо сидел рядом на лавочке и глядел на неё сочувственно и испуганно.

Чонса хотела закричать. В ушах шумело. Она была на грани того, чтобы уйти в себя, нырнуть в Извне и докопаться до истины, залезть в щели между мирами, сдернуть идеальный образ тихой деревушки в горах. Увидеть, как где-то там умирают люди.

Ничего не осталось. Деревни лежат в руинах, и все, что она знала, уничтожено. Адский дождь, исчадия Марвида, беженцы, болезни, суеверия, Инквизиция, «новая эра», волчий век, твой век, Волчишка, смерть, огонь, смерть и безумие, черное безумие и красная кровь, кровь, кровь, кровь, слезы, горе, конец.

Бринмор не дал ей ничего, кроме уверенности в собственной ничтожности. Много раз малефика думала: уж не сходит ли её племя с ума, потому что только этого и ждут? И что теперь? Что теперь?

Если малефикорумы разрушены, значит, надежды больше не осталось. Быть кострам, гореть им до рассвета, который никогда не наступит, пока Лилибет не высыплет на подоконник зерна и их не разбудят быстрые шаги маленьких твердых лапок. Быть войне, на которой будет некому умирать.

Что людские страсти тем, кто пробил небесную твердь, чтобы утолить свой голод? И как закрыть этот шрам в небесах, если их бог мертв, и костей его никогда не собрать снова?

Все эти мысли пролетели в её голове за короткий миг: вот пергамент выскользнул из ослабевших пальцев, она всхлипнула и сжала шею Джоланта в тесном сиротском объятье. Слезы побежали по лицу, не принося облегчения, и растерянный ключник гладил её волосы, и пастуший щенок игрался с письмом, и рвал на клочья страшные слова.

— Несправедливо! — выла Чонса в мужскую шею, смуглую и соленую от пота. Она чувствовала себя обманутой. Чувствовала себя дурочкой вроде тех, кто покупается за сладкие слова, кто пленяется картинкой, а после остается на паперти с вздувшимся от обещаний животом. — Несправедливо! Я была счастлива. Я была так счастлива, черт возьми!

В легких прикосновениях Джо малефика чувствовала одну мысль, и она была назойливей жужжания осы над персиком: им пора уходить.

Глава VII. Справедливость

Остры их зубы, их клыки беспощадны!

Великая Мать ядом, как молоком, их напитала,

В ужас левиафанов свирепых одела,

Окружила сиянием, с собою сравняла.

Увидевший их — падет без силы!

Если в битву пойдут, то уже не отступят,

Если огонь породят, крестит он мир.

Тамту родила двухвостого Льва и Пса с людским телом,

И Скорпиона в человечьем обличье,

Что ядом оплакивает львиную смерть.

На Луну воет Пёс, предвещая Её возвращение.

«Эпос о Тамту», 1520 год до Вознесения

Малефика вошла в комнату лекаря. Здесь пронзительно пахло жженой полынью, горькой и дымной. Северяне верили, что один её вид способен отпугивать болезнь и нечисть, и было забавно узнать, что шорцы разделяли это суеверие. Хотя, справедливости ради, от дыма у девушки защипало глаза, а голова налилась тяжестью.

Южанин и Джо говорили подолгу и часто, и всегда замолкали, стоило появиться Чонсе. Тени щетинились их кулуарными сплетенками, тайнами и загадками, но девушке до этого дела не было. Шестипалая предпочитала неведение и глупое однодневное счастье, что давало ей возможность мечтать, но сегодня все было по-иному. Мужчины смолкли на полуслове, Самсон — светя кругляшами линз в полумраке, Джо — недоуменно замерев на двух ногах, своей и деревянной. Протез держался за счет мотка ремней, они обхватывали бедро и крепились к поясу для лучшего распределения веса чем-то вроде корсета. Джолант поспешно накинул на голый торс рубашку, словно вспугнутая вниманием стражника девица. Чонса поняла, что не постучалась. Неважно. Если они хотели утаить что-то по-настоящему, закрыли бы дверь на костяные засовы. Но заговорщики не сделали этого, и для Шестипалой это было вроде приглашения. Малефика потянула носом, прикрыла глаза, вслушалась в следы голосов, оставшиеся в воздухе:

— …он ждет тебя.

— …но как?

— …проведет, гарнизон…

— …нужны лошади…

Речь шла про отъезд. Его близость была очевидна и без её дара, но получить лишнее подтверждение оказалось неприятно. Впервые в жизни занимаясь тем, что ей хотелось, получив привилегию располагать своим временем и находиться в одиночестве, девушка совсем забыла, что ничего не поменялось. Джо был и оставался ключником. Она — малефиком. И дело проиходило в Бринморе.

Чонса отрывисто пролаяла:

— Я никуда не иду.

Джо хмыкнул. Первыми словами, что она услышала от него за две недели безмолвия после дурманной ночи в «Еловом гроге», были:

— Ты правда думаешь, что можешь принимать такое решение?

Джо не сказал, но Чонса услышала: «Ищейка». Перед ней стояла молодая черноглазая копия Брока.

Она даже растерялась.

— Я, Одноножка, ничем тебе не обязана. А вот ты мне — да. Я спасла твою жизнь, — последние слова она почти прошипела, сделав несколько шагов к Джо. Тот стоял, глядя на неё со странным выражением на своем смазливом лице, — Оставь меня! Оставь мне мою жизнь тут…

У Бога за пазухой. Под кубком Константина Великого.

— Да ты трусиха, — тихо и пораженно сказал Джо. Самсон безмолвствовал, перебирал бумаги, и Чонса чувствовала, что ему было неловко. Плевать. Девушка сцепила челюсти.

— Я кто угодно, но не трусиха.

— Разве? Разве ты не хочешь сейчас спрятаться? Брок мертв. Феликс скоро присоединится к нему. Наш мир… он в агонии! — Колючка в запале шагнул к ней, и, удивительно, но устоял даже без опоры, и внезапно оказался гораздо выше и значительнее её самой. Чонсу согнуло под яростным пламенем его решительности, — С тобой обращались жестко, но ты жива, сыта и здорова. Ключники в малефикорумах тоже, знаешь, не живут счастливо. Бринмор — твой дом,