– Навязался на мою голову! Слышь, капитан, а может, и вправду не стоит всем рисковать? Останься тут, подождешь. Если что, хоть знать будешь, что к чему.

Ахилло хотел было ответить как должно, но бхот опередил:

– Нельзя. Те, кто встретят нас, догонят и его. Идти надо вместе.

– Да кто встретит-то, кто? – выдохнул Ерофеев. – Ну, Гонжабов, ну будь человеком хоть один раз, не темни!

– Не знаю. Пока не знаю. Если пойдем – узнаем вместе.

Слова бхота не предвещали ничего доброго, но отступать было поздно, майор вновь глубоко вздохнул и скомандовал поход…

Проход становился все шире, теперь можно было идти плечом к плечу, но Гонжабов по-прежнему возглавлял отряд. Световые окна попадались часто, но каждый раз невозможно было определить, откуда именно идет свет. Да и сам свет казался странным – не белым, дневным, а каким-то желтоватым, словно электрическим. Они прошли еще с полкилометра – наконец перед очередной темной галереей бхот вновь остановился:

– Закройте глаза. Что бы ни случилось – не открывайте их и ничего не говорите. Идите прямо, не сворачивая.

Ерофеев кивнул, очевидно сообразив, что вопросы можно оставить на потом. Михаилу на мгновение стало не по себе, но он постарался собраться с силами и даже найти в происходящем смешную сторону. В конце концов, это же была не гоголевская история с незабвенным Вием, очная ставка с которым весьма нежелательна. Суеверный тибетец наслушался в детстве о всякой нечисти и решил перестраховаться. Выходило нечто вроде забавной игры: «Ничего не вижу, ничего не слышу».

Для верности Михаил положил руку на плечо Гонжабова, сразу же напомнив себе персонаж известной картины Брейгеля. Тянуло открыть глаза, но привычка к дисциплине брала верх. Мало ли что почуял странный «эксперт»? Может, проход полон газом, вредным для глаз?

Сначала он услыхал шорох. Легкий шорох, шедший откуда-то сбоку. Что-то легкое коснулось плеча, щеки… Шорох усилился, и Михаилу показалось, что он слышит где-то рядом легкое, еле различимое дыхание…

Сердце бешено билось, хотелось закричать, выхватить револьвер, а главное открыть глаза, пусть даже вокруг – черная подземная ночь. Ахилло чувствовал себя слабым и совершенно беззащитным. Что-то неведомое было рядом, дышало прямо в лицо, кружилось, не отставая… Но он помнил слова бхота и упрямо шел вперед.

Шорох не отставал. Кто-то дышал совсем рядом, легко касаясь лица, плеч, спины. От каждого прикосновения по коже пробегали мурашки, кровь стыла, и вдруг Михаил услышал голос. Слов разобрать нельзя, но Ахилло готов был поклясться, что голос этот – женский. В нем была грусть, неизбывная безнадежная тоска и одновременно странное ожидание. Кто-то дышавший ему в лицо явно ждал – не того ли, что Михаил откликнется, откроет глаза?..

Ахилло закусил губу и поднял руку ко лбу – перекреститься. Он не верил в Творца, и движение вышло скорее инстинктивным – далекой памятью, доставшейся от верующих предков. Но перекреститься не пришлось: что-то жесткое ударило по руке, послышалось злобное шипение, возле самых глаз щелкнула кость, словно где-то рядом сомкнулись челюсти…

Сзади шумно дышал Ерофеев, и Ахилло мельком подумал, каково сейчас молчать общительному майору. Уж его бы воля, он покрыл бы неведомую нечисть по всем правилам, в три этажа да по полному ранжиру…

Шорох стал тише. Где-то вдали раздался долгий безнадежный стон, и тут на закрытые веки упал бледный неровный свет.

– Можете открыть глаза, – спокойно произнес Гонжабов. – Прошли.

Ерофеев помянул Христа, Богородицу, Крест Животворящий и Пресвятую Пятницу. Облегчив душу, он полез за папиросами. Михаил тоже с немалым удовольствием вдохнул показавшийся знакомым и родным никотиновый дым.

– Не радуйтесь, – предупредил бхот. – Это – не худшее.

– Эх, жаль, спирт в рюкзаке остался, – вздохнул майор. – Слышь, Гонжабов, что это было?

В голосе Ерофеева уже не было и следа насмешки над суеверным тибетцем, скорее в нем сквозил плохо скрываемый страх.

– Не скажу. Это нельзя называть по имени, да и имя вам неведомо. Те, кто охранял пещеру, знали свое дело…

– Ну ты точно как баба, Гонжабов! Одни, мать твою, местоимения: «он», «они», «те», «эти»! Вот посажу тебя отчет писать!

Послышался негромкий смех:

– Меня плохо учили русскому. Когда я выступал на Исполкоме Коминтерна, люди Запада тоже были недовольны…

– «Запад есть Запад, Восток есть Восток, и не встретиться им никогда, – с удовольствием процитировал Ахилло, – лишь у подножия Престола Божия в день Страшного Суда…»

– Пушкин, что ли? – хмыкнул майор. А бхот неожиданно заинтересовался:

– Сказано мудро. Из какой священной книги эти слова?

– Редъярд Киплинг, бард империализма, – охотно пояснил Михаил, англичанин, жил в Индии…

Гонжабов кивнул:

– Он прав. Время для такой встречи настало, Суд уже скоро…

– Ох, ребята, доболтаетесь, – пообещал Ерофеев. – Ты, Гонжабов, с какого года в партии? С двадцать первого, кажется? Ну куда товарищи смотрели? А еще коминтерновец! Суд ему Страшный подавай!

Бхот внезапно обернулся:

– Ты, упрекающий меня! Твой дед был деревенским колдуном, отец твоей жены – жрец бога Христа, твои дети освящены его именем. Рассказал ли ты об этом? Или то, что можно русскому, нельзя бхоту?

Ерофеев даже отшатнулся:

– Да откуда ты, мать твою… Чего мелешь? Дед был не колдуном, а знахарем – травами лечил! И Варькин батя сан давно снял… Да кто тебе сказал об этом?

Гонжабов улыбнулся. Ерофеев шумно вздохнул и почесал затылок:

– Ладно, припек! Хотя, между прочим, Варька детей без меня крестила… Ну, Гонжабов, тебя бы в контрразведку!

– Я работал там.

– Коллега. – Майор усмехнулся и махнул рукой. – Ладно, мир! А ты чего это про меня да про меня. Вон, про капитана скажи!

Бхот бегло взглянул на Ахилло:

– Тебе не в чем его упрекнуть. Когда настанет Суд, он даже не услышит Зова. Он не только слеп, но и глух…

Нельзя сказать, чтобы подобная фраза понравилась Михаилу. Впрочем, заводиться он не стал, тем более что отдохнувший майор скомандовал поход, и Ахилло оставалось рассуждать о судьбе атеиста на Страшном Суде про себя.

Снова потянулись темные галереи, изредка перемежавшиеся небольшими освещенными площадками. Пару раз Ахилло замечал глубокие ниши в стенах, один раз пришлось спускаться по лестнице, у подножия которой наблюдательный майор разглядел в тусклом свете очередной папиросный окурок. Их враги, сумев благополучно миновать препятствия и ловушки, по-прежнему опережали отряд майора.

Тьма постепенно сменялась серым сумраком. Повеяло свежим ветром, пыли, хрустевшей под ногами, стало заметно меньше. Очередная галерея была шире и выше, в стенах темнели глубокие отверстия, похожие на окна, за которыми, правда, был не день, а черная тьма.