— Посуды и так нет…

В оправдании посудницы боязнь и сомнение. Лицемерие. Поняла! Все прекрасно поняла. Плохи они, но плохи и те, кто презирает их. Последние заслуживают презрение вдвойне. И только тот, кто найдет в себе силы, силы духа хотя бы спросить: «Почему они такие?» — будет человечнее, чем другие…»

О, как ничтожны ты и я

Перед нависшею судьбой!

И живы мы, пока друзья

Стоят всегда за нас стеной!

И что мы можем? — Можем жить,

Еще, конечно же, — любить.

Приятель, выбрось камень свой!

Наполним небо добротой!..

Ю. Шевчук

— Сегодня идем работать, — Лена решительно прошлась по комнате. — И не отказывайся! Это ж интересно. Петр Ильич любитель и делает сам свой фильм. Ему нужна замена. Девица одна уехала. Роль, конечно, не твоя. Там нужна простенькая, невзрачная бабенка Ну, надо же выручить человека!

— Ладно, уговорила.

— Ты, Эльмир, хорошо смотрелась в фильме. По-моему, он «Рок» назывался, да?

— Да, фильм про Юру. Меня там немного снимали.

— Мне запомнилось, где ты сидишь в каком-то мрачном помещении, на столе чашки… Настроение было точным. И еще, когда среди осенних деревьев ты уходила от камеры и вдруг обернулась. Хороший кадр, запоминающийся. И. Вообще, скоро вот кончишь институт, поедешь работать в какой-нибудь Ленинградский театр. Я уверена — тебя ждет успех! Тебя заметят, вот увидишь!

— Эх, твоими бы устами да мед пить!

— Я сама ими и пью, как видишь. Один мед в моем невеселом рационе! Ох, устала я, Эля, от такой жизни!

— Ну хватит нюнить. В жизни все проходит — и плохое и хорошее, — в глазах Эльмиры вскинулась тоска. Но только на какую-то долю секунды. Дрогнули ресницы и засияли опять глаза.

— Слушай, пошли скорее! Неудобно для первого раза опаздывать! Вкратце расскажи: о чем фильм-то?

— Да все просто. Пьянка в одной молодой семье. Гости. Женщины безликие, мужчины — «витязи в собственных шкурах», уже к середине бестолкового застолья распустившие сопли от обильных возлияний. В общем-то, неплохие люди, нормальные, но страдающие от собственной зажатости. Типажи из жизни нашей «зоны», протекающей у нас за окнами, в квартирах сверху, снизу, сбоку…

— Ладно, представление уже об этом фильме имею.

Фильм отснят. Эля ужаснулась на его просмотре.

— Господи, я там испортила все! Не ко двору. Самой противно. Еще пыталась что-то изобразить, дергалась весьма некстати в ритме полуиспанского, полубашкирского, танца. А пьянку режиссер отснял хорошо. Как я ненавижу эти пьянки! Даже в игре обстановка этого бессмысленного балдежа вызывает у меня депрессию, — и Эля мрачно усмехнулась.

— Ничего, Петр Ильич прекрасно понял, что ты гротесковая актриса и совсем другого плана. Но он, ничего, по-моему, даже доволен тем, что ты украсила своим присутствием его фильм.

— Ого, хорошо украшение. Я там, как дырка в чулке!

— Ну ты и скажешь! Нет, все нормально. И у режиссера память останется. Когда станешь у себя, в Питере, знаменитостью, он гордиться будет, что ты у него в фильме снялась…

«Мне сегодня приснился сон. Страшный сон… Будто меня нет.

У нас, в уфимской квартире на Достоевской, в большой комнате накрыт стол. Скатерть белая-белая, как снег. Все сидят чинно за этим столом. Свои и совсем мне незнакомые люди. Я вижу только Танькины глаза. Они большие-большие. В них удивление, испуг и слезы.

Я им всем пытаюсь что-то сказать. Кажется, перехожу на крик: — Здесь я, здесь! С вами…

Никто меня не слышит. Хожу около них, стараюсь задеть за плечи. Они меня не видят. С ужасом понимаю, что я здесь и меня нет… Это мои поминки… Как человек-невидимка, я пытаюсь плакать и смеяться, но это у меня не получается. Я — отсвет, я — эхо. Меня нет!

Проснулась! Слава Богу, проснулась!!! В окно — солнце, и, Слава Богу, что утро, что я могу сделать вздох и почувствовать каждую клеточку своего тела.

Да здравствует это радостное Солнце!

Да здравствует Свет и Пробуждение ото сна!

Дорогое пробуждение, ты прекрасно! Ты пахнешь свежестью утра и апельсинами.»

В комнату забежал Петька с апельсином в руках:

— Мам, ты что не просыпаешься? Я уж подходил к тебе и тянул за ногу, а ты никак не хочешь проснуться!

— Вот видишь, проснулась. Вкусный апельсин, да? Дай откусить.

Петя бросается на кровать к Эле, и они поднимают веселую возню. На пол летят подушки, одеяла. Тело матери пахнет сонным теплом и малыш, вдруг затихнув, щекой прижимается к ее плечу.

— Петь, к папе поедем?

— Поедем. Завтра?

— А почему бы и нет. Поедем завтра! Нищему собираться, только подпоясаться. — С нами нищий поедет? Какой нищий?

— Господи, это я такую поговорку сказала. Шутку, понимаешь? А поехать-поедем. Как только папа с гастролей вернется, нам позвонит — мы сразу и рванем к нему. Да?

— А гастроли какие?

— Гастроли — это его выступления в разных городах.

— И везде там он поет?

И Петруша, встав в позу, стал подражать отцу, поющему под гитару.

Что это было? И на каком курсе? Праздник? Феерия? Карнавал неосуществимых, почти материализованных желаний?

Прошумела гроза. Пестрая, удивительная группа каких-то невероятных, фантастических персонажей высыпалась из дверей института искусств.

— Люди! Дорогие наши человеки! Мы вышли к вам на улицу. Мы любим вас и будем дарить вам сейчас великие мгновения! Мгновения радости! Мгновения праздника!

Загримированные лица-маски. Яркие, несуразные одежды. Балахоны, пелерины, дохлые цветы на развесистой своими большими полями и красной шляпе коготки с Маринкиными глазами. Фавны с дудочками, римские легионеры в позолоченных сандалиях. Шуты колесом вдоль тротуара.

Пристроившийся в нише для реклам ударник со своей сверкающей системой барабанов и литавр встречает их, оглашая барабанной дробью гулкую улицу. — Привет! Музыкант! Ты, как нельзя кстати, сегодня играешь на этой улице! Шумная процессия с громкими зазывальными криками, звуками флейт и смехом, двинулась веселым галопом к площадке над рекой — любимому месту уфимцев. На месте снесенного дома архиерея и парка теперь здесь высится помпезное здание обкома партии, именуемое в народе «Пентагоном».

И рванулась навстречу открывшаяся взором необъятная даль там, за рекой. Голубая и бесконечная. Ветер с реки обдувает разгоряченные лица, треплет одежды.