– Мы сами тебя научим, – заржал Ковалев. – Если ты захочешь. А за учебу – плата. Вон, бери деньги и беги за кофе. Добавишь тридцать копеек своих, – и он подвинул по столу в сторону Сени горку гривенников, пятиалтынных и двадцатикопеечных монет. Были в ней даже пятаки.

– Куда бежать, знаешь? – вопросил Черкасов.

Еще бы Сеня не знал, куда бежать! В Москве имелось только два места, где можно было купить свежий кофе в зернах: чайный домик на улице Кирова и ГУМ. До ГУМа было ближе. К тому же там практически никогда не было очереди (четыре-пять человек не в счет). В ГУМе продавщица безропотно молола свежекупленный кофе (в огромном агрегате, похожем на бетономешалку).

Рассовав горсти мелочи в карманы (сто граммов кофе стоили ровно два рубля) и надев тулуп, Сеня выкатился из кабинета. Настроение почему-то было чертовски радостным.

* * *

В то же самое время, как Арсений Челышев шел по улице Двадцать пятого Октября к ГУМу, менее чем в километре, на Старой площади, начинался внеочередной Пленум центрального Комитета партии.

Егор Ильич Капитонов, старик, занял свое место – вдалеке от сцены, на одном из последних рядов. Он был лишь кандидатом в члены ЦК КПСС, и избрали его совсем недавно – года не прошло. Потому и место его в зале пленумов ЦК находилось чуть не на галерке. Сдержанно, сохраняя скорбное выражение на лице, Егор Ильич поздоровался с соседями по креслам. Обменялся кое с кем крепким партийным рукопожатием.

Легкий гул разносился по залу – гул от многих мужских голосов. Но, в отличие от театральной премьеры, он был не предвкушающий, радостный – а тяжелый, хмурый. Ни смешка, ни шутки, ни тени улыбки. Не положено. Люди обменивались рукопожатиями, хлопали сиденьями стульев, садились – и с каждой минутой звук становился все тише, тише, тише… И, наконец, замер совсем.

Егор Ильич сидел, откинувшись на спинку, полуприкрыв глаза. От волнения слегка посасывало под ложечкой. В коридорах, кулуарах носилось, что уже – все решено. Имя Преемника витало в воздухе (хотя при этом никем не произносилось вслух). Егор Ильич ставил на другого, и принадлежал к группировке другого. И, кажется, не угадал… Однако он не спешил унывать. «Решили они вчера на Политбюро – но потом могли и перерешить. Сегодня же ночью. Или утром – прямо перед Пленумом. Мало ли у кого появятся дополнительные аргументы. Мало ли кто возьмет да и переметнется в последний момент. Один или, тем более, два голоса членов Политбюро могут все решить. Главное: кого поддержит армия и Комитет. Вроде бы Комитет – за молодого Горбачева, а армия – за старика Романова. Так что… Мало ли… Как это Черчилль о кремлевских интригах говорил? „Схватка бульдогов под ковром“. Под ковром оно и есть… И никто ничего не узнает, пока из-под ковра не вылезет довольный победитель…»

В зале было тихо. Сейчас будет объявлено решение, за которое Пленуму останется только проголосовать.

Так кто же? До вчерашнего дня шансы считались равны. Кто? Неприлично молодой Горбачев, нервный ставрополец-провинциал?

Или ленинградец Романов, твердый, непреклонный, тертый, по-сталински партийный?

Последние два года борьба за верховную власть в стране шла с переменным успехом. Вроде бы Андропов, умирая год назад, завещал свой трон молодому Горбачеву… Но тогда у власти вдруг оказался Черненко. Говорили, что он стал генсеком только потому, что силы Романова и Горбачева в феврале восемьдесят четвертого оказались равны. И Горбачев, когда понял, что ленинградца ему не одолеть, вдруг сам предложил в генсеки компромиссную фигуру Черненко. А его соперник Романов – на смертельно больного Черненко согласился. Потому согласился, чтобы, пока тот помирает, успеть перетащить на свою сторону колеблющихся членов Политбюро. На то же самое рассчитывал и Горбачев…

Весь этот год «схватка бульдогов под ковром» шла с переменным успехом. Говорили, что если бы Черненко помер в сентябре восемьдесят четвертого – на трон взошел бы Горбачев. А если бы в декабре – первым человеком в стране стал бы Романов… А сейчас?

А, может, сейчас опять, как и год назад, в борьбе за власть случится ничья? Пат? Может, Горбачев с Романовым опять согласились на компромиссную фигуру? И лидером партии и страны станет, например, московский хозяин, маленький человек с лицом больного печеночника, – Гришин?

Гришин весь последний месяц с удовольствием примерял на себя роль генсека. Ездил в больницу к Черненко, и его снимки печатали рядом с фото умирающего властителя во всех газетах… Может, все-таки Гришин?

Или… Или вдруг выскочит иная компромиссная фигура? Допустим, старейший член ареопага, министр иностранных дел – Андрей Андреич Громыко?

Все сейчас решится. Сейчас. Через минуту-другую.

Решится, каким на все ближайшее время станут Политбюро и ЦК.

И вся партия, и вся страна.

И весь мир.

Тишина в зале пленумов стала в буквальном и переносном смысле гробовой. И ровно в тот момент, когда молчание достигло крайней точки, из двери президиума стали выходить на сцену – быстро, но вместе с тем горестно и сдержанно, – члены Политбюро. Все они были одеты в черные костюмы. Все имели уныло-скорбный вид.

Но уже по тому порядку, в котором они выходили, по выражению их лиц (которое волей-неволей проступало сквозь обязательную скорбь), все стало ясно.

И Егор Ильич Капитонов сразу все понял. В выражении лица Горбачева, идущего первым, он нашел ответ на главный, волнующий его (и всю страну), вопрос: «Кто?»

Арсений

Сеня попал в типографию только к пяти. На душе было гадостно: день прошел бездарно, неправильно, бестолково…

В животе плескался стакан крепчайшего кофе. А сверху – два стакана противнейшего портвейна «Агдам». И еще коньяк. А потом, чтобы протрезветь, снова кофе.

Официально о кончине еще не объявляли. Однако «сарафанное радио» сработало безошибочно. Все вокруг уже знали, что генсек помер. Никому и в голову не приходило (как это было после недавней кончины Брежнева) даже изображать скорбь. Наоборот, царило радостное, немного возбужденное веселье. Тут же появился передаваемый из уст в уста анекдот:

– От чего умер Черненко?

– В Кремлевскую больницу пробрался шпион и выстрелил в упор. Упор упал.

Сене почему-то было не смешно.

В типографии, в комнатке выпускающей бригады, по стенам висели сверстанные газетные страницы. С первой полосы обвешенный траурной рамкой скорбно взирал огромный портрет новопреставленного руководителя. Рядом напечатали информационное сообщение о кончине.

«Как быстро все сделали, – радостно мелькнуло в голове у Арсения. – Эдак я домой и к семи успею».

Он потянулся снять со стены полосу.

– Можешь не читать, – махнул зам отвественного секретаря, тихий встрепанный алкоголик Ермолаев. – Уже пришла «тассовка»: все переверстать. И эмбарго до семи вечера.

«Эмбарго до семи» означало, что раньше, чем в семь вечера, ни телевидение, ни радио передавать полученную информацию не могут. А газеты до того срока не должны подписывать в печать.